– После вашего звонка я посмотрел ваши публикации последнего времени, так что готов помочь, чем могу, но у меня есть один вопрос, позволите?

– Конечно!

– Судя по тому, что я прочитал у вас о «новом дворянстве», вы хотите Романовых представить своеобразным венцом этой завиральной идеи?..

– Если бы я уже что-то задумал, то не стал бы искать встречи с вами, поверьте, – перебил Корсаков.

Он хотел еще что-то сказать, но Степаненко примирительно поднял ладонь:

– Я просто хотел уточнить, а после такого ответа готов помочь всем, чем смогу.

Выждав несколько секунд и не услышав возражений, он продолжил:

– Правда, ничего особенного у меня нет. Просто собирал материалы, когда работал в Латинской Америке, исключительно в порядке личной инициативы, так сказать. Это я к тому, чтобы вы не преувеличивали значение моей помощи.

– А почему вдруг стали собирать? – поинтересовался Корсаков, опасаясь лишиться той самой «соломинки», за которую он, казалось, ухватился. – Вы говорите, что собирали в порядке личной инициативы, значит, инициатива эта самая откуда-то взялась?

Степаненко улыбнулся, и это была самодовольная оценка сильного человека.

– Во-первых, в те годы я был молод и могуч, как слон. Работал по четырнадцать часов в сутки, накапливая материалы. Свято верил, что все понадобится. А обилие публикаций было связано с событиями на Кубе, а точнее, с ростом советского влияния. И штатники, и их сторонники в Латинской Америке всюду, где только было возможно, доказывали, что большевики все вопросы решают насилием, начиная с убийства царской семьи. Ну, а во-вторых, тема монархии и Романовых стала привлекать меня своей актуальностью.

– Актуальностью? – удивился Корсаков.

– Именно. Идеи имеют свойство возвращаться с какой-то цикличностью туда, где им было комфортно. Ну, и, кроме того, идея монархии сама по себе присуща россиянам, скажем так!

– Почему вы так считаете? – спросил Корсаков.

– Потому, что эта идея в сознании россиян живет уже веками, трансформируясь в разные формы, но сохраняя одну основу – единовластие!

– Вы в самом деле думаете, что в двадцать первом веке Россия вернется к монархии?

– Не спешите меня трактовать, – улыбнулся Степаненко. – Я ведь сказал только о том, что в сознании россиян есть тяга к единовластию и вера в некую почти мистическую силу героя. Ведь один из самых популярных персонажей русской сказки – это Илья Муромец, богатырь, встающий на защиту родной земли в самый нужный момент. А до того, как вы помните, он тридцать лет и три года бездействует. Спит на печи, потом просыпается и, будто аккумулируя всенародный гнев, в момент наивысшей опасности поднимается и приносит победу всей стране! Проще говоря, этакий заместитель-избавитель. Вам самому, как и народу в целом, ничего не надо делать, надо только поверить, что тот, кто пришел, и есть Илья Муромец!

– И это – основа российского монархизма?

Степаненко побарабанил пальцами по столу, потом спросил:

– Вы когда-нибудь слышали о «тюремном эксперименте»?

– Нет, – признался Корсаков.

– В начале семидесятых американский психолог Зимбардо предложил своим студентам провести эксперимент. Тогда ведь мир только-только приходил в себя после парижских событий мая шестьдесят восьмого года, когда студенты громили и крушили все, что только попадалось им на пути! Зимбардо предложил студентам добровольно разделиться на две команды, «заключенных» и «охранников», и сыграть в «тюрьму».

– И что же?

– Все вместе придумали правила, все вместе договорились о том, что будут их соблюдать. Обратите внимание, – Степаненко поднял указательный палец кверху, – правила обсуждали все вместе. И будущие тюремщики, и будущие узники. Оборудовали даже «тюрьму» прямо на факультете и начали двухнедельный эксперимент. Понимаете – двухнедельный! То есть рассчитанный на четырнадцать дней! Ну, а теперь угадайте, на какой день вспыхнуло первое столкновение «заключенных» и «администрации»?