Как-то уж так случилось – храня почти год неотправленное письмо капитана Ковалёва, Семён Игнатьев прочитал его. Конверт был не запечатан, а на конверте был написан адрес и имя получателя…. И не жалел, что прочитал – нельзя было барышне Елизавете Алексеевне получать это письмо. А передать его всё-таки было нужно….

От станции до Воздвиженья – пятьдесят вёрст. Сперва подвёз его какой-то старик, ездивший на станцию за покупками, но не далеко, вёрст десять. Потом Семён долго шёл пешком. Переночевал, не просясь ни к кому у костерка на берегу речушки… С утра снова пошёл – теперь уж вёрст двадцать оставалось…

Время было сенокосное. С утра стояло вёдро. Тёплый ветерок прилетал с родной стороны, казалось, приносил запах родной реки, сена.

Почти недельная поездка от Питера в душном переполненном вагоне вымотала его, постоянно болела голова – давала знать о себе контузия. Но к дому ноги сами несли… Послышался храп, шлепки копыт по мягкой дороге. Семён обернулся, уступил путь. Сидевшую на телеге бабу он узнал, видывал раньше в церкви в Воздвиженье, а жила, кажется, в какой-то из деревень вниз по реке.

– Здорово, солдат, – первая грубовато окликнула.

– Здорово, коли не шутишь, – в тон ей откликнулся Семён.

– Садись-ка служивый, до Воздвиженья подброшу. Ты же, кажись, Игнатьев, Семён?

– Семён и есть, отслужил, девушка, своё, – ответил Семён, присаживаясь на задок телеги, в которой лежали какие-то мешки, и в них металлически позвякивало: похоже было, что скобы и гвозди…

– Вот, всей деревней на станцию снарядили. Кому чего купить… В Воздвиженьи-то лавки закрылись…

– Так ты со станции едешь? А я-то ноги топтал, да смотри-ка, ведь и обогнал…

– Нам торопиться некуда…

– Что уж, больше-то не кого было послать?..

– А где вас, мужиков, наберёшься-то, много ли вас вертается-то…

– Твой-то пишет? – спросил Игнатьев неосторожно.

– Похоронка.

– Прости, Ульяна. – Он вспомнил и мужа её Петра Шаравина, вместе призывались, но сразу после карантина попали в разные части и больше не виделись. – Стой! – вдруг скомандовал. – Что ж за народ, отправляют, а колеса не смазать, и скрипит и скрипит, ведь так все нервы вымотать можно, – Семён бормотал себе под нос, ругал неведомо кого. Да сам себя ругал-то. – Дай-ка дёготь-то. – Баба подала берестяную колобашку с дёгтем, заткнутую тряпицей…

– Вот так, солдатка! – закончив смазывать колёса, сказал Семён. – Пойду-ка, всполосну руки. – Он свернул с дороги влево, там под берёзовой горушкой шустрил ручей, впадающий потом в реку. Склонился над чистой водой. Дно песчаное. И Семён подхватывал белый песок, тёр им давно загрубевшие, почерневшие ладони… Услышал шаги сзади, обернулся. Ульяна шла, спустив платок с головы на плечи, придерживая его за кончики – шальной огонь в глазах, а на губах горькая улыбка…

И сейчас, расставшись на отворотке дороги с Ульяной Шаравиной, проходя Воздвиженьем мимо усадьбы Зуевых, Семён встал у ограды со стороны сада, слышал, как перекликались в кустах малины и смородины девки. Увидел одну, белобрысую в сарафанишке, босую:

– Иди-ка, сюда, толстопятая. Да иди, не бойся, – позвал Семён девчушку.

– А я и не боюсь. Чего? – подошла, а всё ж на подруг оглядывается.

– Вот что, голубоглазая, вот тебе пакет, передай его старшей барыне. И только ей. Поняла?

– Чего не понять… А ты, дяденька, с войны?

– С войны.

– А нашего-то папку там не встречал?

– Как фамилия-то? – серьёзно спросил Семён.

– Ивановы мы. Пантелей Григорьевич зовут.

– Нет, голубоглазая, не встречал. А до войны знал твоего батьку. Да призывались-то мы в разное время. На-ка, – достал из вещмешка заветную круглую коробочку, сковырнул крышку плоским широким ногтем, – возьми момпасейку-то.