– Что ты, дорогая, – рассмеялась Нора, – тот, кто столько работает, у нас в стране бедным не бывает. Папа много лет преданно служит Энвижен, возглавляя Совет директоров, за это время он заработал столько денег и так грамотно их вложил, что его можно считать одним из богатейших людей страны.

– А почему ты не работаешь для Энвижен, Нора? Ты могла бы вести дела не хуже Дерека, ты такая умная!

– Мама освободила меня от всех забот, связанных с Энвижен, и она права – мне это будет не по силам, – безмятежно ответила Нора, – я владею недвижимостью и имею фиксированный доход, получаю определенную сумму от Энвижен. Мама считает, что прежде всего я должна заботиться о своем здоровье.

– Почему, разве ты больна?

Лицо Норы неожиданно погрустнело, и, опустив голову, она вздохнула.

– Я прежде не говорила тебе об этом, Сэнди – в детстве у меня обнаружили злокачественную опухоль. Операцию сделали вовремя, и сейчас моей жизни ничего не угрожает, но после той операции я уже… я уже не такая, как все.

– Не такая? – растерянно переспросила Сандра. – А какая же ты?

– Ну…хорошо, тебе лучше это узнать. Мне все удалили, понимаешь? Все внутренности.

– И ты… никогда не сможешь иметь детей?

– Хуже, – губы Норы искривила горькая усмешка, – даже в туалет я хожу не так, как другие – на поясе под одеждой у меня подвешены мешочки для мочи и кала, мне их регулярно меняют. Мне вводят гормональные препараты, чтобы я… чтобы я выглядела, как нормальная женщина. Я никогда не смогу жить с мужчиной, как другие, поэтому никогда не выйду замуж. Зачем мне акции Энвижен, я никому не смогу их завещать – ведь у меня никогда не будет детей.

Неожиданно она разрыдалась, закрыв лицо руками.

– Нора! – Сандра обняла ее, впервые осознав, что никогда прежде не задумывалась о том, почему так мала и физически хрупка ее подруга – сама-то Сандра к тринадцати годам вытянулась и уже вполне развилась, как женщина.

– Не надо, уходи, – судорожно вздохнув, Нора попыталась ее оттолкнуть, – наверное… наверное, я все же зря тебе рассказала.

– Почему зря? – Сандра прижала к своей щеке крохотную ручку. – Мы ведь подруги.

Высвободив руку, Нора утерла слезы и криво улыбнулась.

– Да, пока еще подруги, – с невыразимой горечью произнесла она, – у меня в жизни было много подруг – и в школе, и в колледже. Стоило им узнать о моих проблемах, как они начинали обращаться со мной, как с хрустальной вазой, а потом… потом словно испарялись. Нет, многие из них мне регулярно звонят – как живешь, как здоровье и все такое. Но это ведь не то, что посидеть вдвоем, поболтать, излить душу. Одна моя приятельница в колледже прежде постоянно рассказывала мне о своем парне, а когда узнала… Возможно, она подумала, что мне больно слушать о том, что мне недоступно. Или, что я неспособна понять. Наверное, будь я просто инвалидом в коляске, люди относились бы ко мне иначе, но все эти мешочки для мочи и кала… Иногда мне кажется, что людям со мной просто противно. Вот и ты теперь знаешь. Из вежливости пожалеешь меня немного и тоже исчезнешь.

Ошеломленная Сандра какое-то время смотрела на нее широко открытыми глазами, а потом разрыдалась.

– Как ты могла подумать! – всхлипывая, повторяла она. – Как только ты могла так обо мне подумать!

Нора гладила ее по голове и говорила:

– Перестань, дорогая, ну что ты? Не плачь, не надо.

Шли годы, постепенно Сандра свыкалась с жизнью в Сиднее, в прошлое уходило проведенное в Москве детство, но иногда в памяти ее внезапно и ярко вспыхивали воспоминания – широкий двор, куда выходили окна их квартиры на проспекте Вернадского, дедушка, отец, брат Денис. Лариса на все расспросы дочери отвечала лишь: «не знаю я ничего», и на глазах у нее выступали слезы. В четырнадцать лет Сандра втайне от всех послала письмо на свой старый московский адрес, но оно вернулось обратно. В семнадцать она решила серьезно поговорить с матерью и однажды вечером, когда Лариса, уложив спать Тэдди и Лили, села вязать шарф в гостиной, приступила с вопросами.