Есть у взрослых, не у всех, но у многих, привычка, когда они кого-то ругают, озвучивать весь поток сознания, просто на повышенной громкости. Квантовых физиков среди них мало, так что нравоучения с каждым разом всё больше и больше напоминают сеанс психоанализа.

Мама научилась их на место ставить, классуху особенно. Я – нет. Это силы отнимает, это гадости приходится выдумывать. Говорить их, наверное, хотелось, особенно сейчас. Но специально туда нырять…

Когда подходил к классу, солнце преодолело живую изгородь индустриализации и световая волна накрыла школьные коридоры. Ослепила. Обожгла.

Проблемы оказались не прочнее человека и сгорели в первую же секунду. Я на секунду оказался в пустоте, как ночью. Свет вместо темноты, но суть та же.

Люди, стены, окна – всё куда-то делось, ничего не существовало несколько секунд.

Ушло так же быстро, но этого хватило. Передышка. Лёгкость какая-то. Впервые за день появились силы для того, чтобы ничего не делать.

Продлилось это, правда, недолго. Ненавидеть надо на расстоянии, это и химически приятнее, и конструктивнее в разы. Когда зло тебя окружает, ничего хорошего ты уже не сделаешь, выберешься разве что.

Уроки были обычными. Тянулись жутко, я почти чувствовал, как время вокруг скрипело и дрожало, но Лариса Леонидовна, преподававшая физику, наверняка дольше, чем люди знают о силе тяготения, выжимала все соки из пространства и времени.

Помнится, когда мне было лет 9, одна из маминых подруг, давно уже свалившая в столицу, подсунула мне учебник по механике за 7 класс и я остался в восторге – как же интересно устроены все эти штуки вокруг. Даже мудрости какие-то житейские там нашёл от недостатка философского воспитания, маме потом это исправлять пришлось десятками часов дискуссий о сугубо гуманитарных материях и полях.

Шансов узнать о физических у меня не было – как выяснилось, что угодно может испортить человек, который это ненавидит. Лариса Леонидова свой предмет определённо ненавидела. А я её, за то, что процесс изучения реальности у нас свёлся к зубрёжке определений и формул, а не обмену мнениями. Говорить мне нравилось явно больше, чем зубрить.

Обмен мнениями, впрочем, пугал. Не то чтобы я свой класс совсем уж ненавидел, но уважения к ним испытывать не мог. Всё, что они говорили и делали, слишком не совпадало с моими представлениями о человеческой деятельности. Ну, не все. И не всё. И наверняка многое и многих я бы понял, но раз не задалось – не очень уже и хотелось.

Наш класс единственный дошёл до седьмого года без перемен в составе и, быть может, и не из-за этого вовсе, ненавидели в нём примерно все примерно всех.

Каждый день рождались новые дружбы и разбивались сердца, наличие которых у этих людей меня сильно удивляло. Если бы хотя бы половина всего, о чём мои одноклассники болтали, передавая секреты по конвейеру, сбылось, город наверняка бы утонул в каком-то из грехов, но абсолютная бессмысленность всего, что нас окружало в школе, подарила всем полное моральное право ничего не делать.

Когда-то в детстве смотрел по телевизору истории о том, что богатые тоже плачут, но вот забыли в них упомянуть, что рефлексия вообще-то мало зависит от денег, так как на адекватность они не влияют.

У большинства в этой школе был свой мир, их родители заседали в хитроумной паутине власти, в которой, судя по семейным рассказам, сторожили места и ели. Классе в третьем я даже сказку написал про страну собак, в которой ничего особо не должно поменяться, но в школу её отнести мама не разрешила. Когда пару лет спустя Серый показал мне, что получается при совмещении кота и зеркала, я понял, почему.