– Вас сбагрили в школу-интернат в расцвете вашей юной жизни в Беверли-Хиллз?
– Скорее уж в расцвете папиной карьеры и его новой роли по жизни – любящего мужа и любящего отца для моей мачехи и мелких сводных сестричек, с постоянными посягательствами на мою свободу.
– Ну и дела! – воскликнул Даллас.
– Честно говоря, все это лето я провела, слушая включенную на полную громкость «Улицу Сезам» и скучая по Гленлейку.
– А что же ваша родная мать?
– Умерла, – сообщила я тоном, не допускающим дальнейших обсуждений, явно осознав, что надо пресечь дальнейший разговор на эту тему.
– Извините, очень жаль, – откликнулся Даллас, поняв намек.
Я старалась не думать о маме. Слишком болезненными оставались воспоминания. Но иногда я избегала мыслей о ней потому, что почти не сомневалась: теперь она стала всевидящей и вездесущей.
Глупо, я понимаю.
Дальше мы шли в молчании. Наконец деревья расступились, и закончилась сама эта изрытая колеями дорога. Мы оказались на травянистой поляне с видом на озеро.
Даллас взял меня за руку и подвел к скалистому выступу. Я пыталась убедить себя, что моя нервная дрожь вызвана тем, что я смотрела с отвесного обрыва на блестевшую далеко внизу воду. Но это не объясняло, почему мои пальцы вдруг стали на редкость чувствительными. Из головы улетучились все мысли, кроме той, что учитель коснулся меня и моя рука соприкоснулась с его рукой. Странное, почти интимное прикосновение. Я лишь надеялась, что моя ладонь не вспотела.
Быстро отступив назад, я сказала:
– Я боюсь высоты.
– Вы в безопасности, – прошептал Даллас, мягко подводя меня обратно к краю, – уверяю вас.
Я постаралась успокоиться, но ноги предательски дрожали.
– Под этим прекрасным спокойствием таятся смятенные и бурные течения, – продолжил он, отпустив мою руку и мягко, но крепко обняв меня за плечи. – А теперь закройте глаза.
Я закрыла.
– Когда вы откроете их, я хочу, чтобы вы описали мне все, что увидите перед мысленным взором. И почувствуете.
Я долго стояла, зажмурившись, но наконец, опять глянув вниз, сказала:
– Отвесная земная твердь скалы отступает перед…
– Перед?
– Хладным, волнуемым ветром серебром волн…
– Неплохо. Но вы можете лучше.
– Уверенных в том, что осень и зима принесут… ледяные объятия. Ведь под этой водной гладью сокрыто неведомое…
– Превосходно, – оценил Даллас, отводя меня от края, и, заглянув мне в глаза, добавил: – Искренне.
Стоя на краю скалы, Энди смотрела вниз с трепетом, резко отличавшимся от того волнующего чувства, что она испытала здесь так много лет назад.
Вместо нетронутой природы, как в том далеком прошлом, где «отвесная земная твердь скалы отступала перед холодным, волнуемым ветром серебром вод», внизу топорщился взрытый машинами участок берега, оцепленный потрепанной желтой лентой.
Да, берег выглядел именно так, как она представляла.
Женщина попыталась представить, как капот проржавевшего за долгие годы «Чарджера» поднимается из озерной глади, как изливаются из его разбитых окон потоки воды. Как автомобиль опускается на палубу баржи, и кто-то, первым открыв дверцу, видит покрытые илом, когда-то сине-белые, сделанные на заказ кожаные сиденья, рулевое колесо, когда-то блестевшее, как оникс, и… скелет.
После стольких лет неизвестности Даллас все-таки нашелся. Вырвался из-под этих испещренных солнечными бликами вод.
Она зажмурилась и вновь открыла глаза, точно так же, как сделала больше двух десятилетий назад на лесной прогулке.
Но сейчас в мыслях промелькнуло лишь два слова: мутные воды.
Энди впервые подумала об одной странности – сейчас ей уже исполнилось столько лет, сколько было Далласу в тот день, когда он, видимо, умер.