Огонь в печке с жадностью пожирал дрова, бросая блики на старика. Сухое дерево время от времени потрескивало. Каждая морщинка на лице старика в желтых бликах огня выделялась еще отчетливее. Он стоял и заворожено смотрел на языки пламени, которые словно в зеркале, отражались в его очках. Дом стал наполняться теплом.

Кошка, так и не заимевшая за свою жизнь никакого прозвища, пристроилась у его ног и тоже поглядывала через прищуренные глаза на пламя.

Аркадий Петрович долго ходил вокруг стола и никак не мог решиться дописать письмо, все какие-то плохие новости у него выходили, а хотелось написать о чем-то светлом.

Он вновь присел на стул, прибавил посильнее огонь в лампе и, взяв ручку, продолжил:

«Вот внучек, уж который день пишу тебе письмо, да все никак не закончу, то одно то другое. Я же один, помогать некому. Пока со всеми делами управлюсь, вот уже и ночь».

Раздался стук в дверь. Старик вздрогнул, поплелся к окну, но через толстую наледь ничего так и не увидел.

– Кого еще в такое время носит? – недовольно пробурчал он.

Стук повторился, но в этот раз более настойчиво.

– Да, иду, иду – крикнул он через замерзшее стекло. Накинув на себя тулуп, вышел в прихожую. Из теплого помещения тут же вырвался пар.

– Аркадий Петрович, – раздался голос из-за двери, – вы меня извините ради бога, что так поздно.

– Да чего уж там, – ответил старик, открывая дверь.

На пороге стоял Иван Кротов, долговязый мужик лет сорока, он приходился старику родней по линии покойной жены. Родней дальней, в пятом колене.

– Ну, что на пороге-то встал, проходи!

Иван зашел в дом. Его щеки и мясистый нос сияли красным огнем. Ондатровая шапка, слегка присыпанная снегом, была натянута ниже бровей.

– Холодновато сегодня, – начал он, – а я тут с охоты иду, гляжу, у тебя свет горит, дай, думаю, навещу старика. Вон, посмотри, лису какую уговорил, – похвастался он. – Я за ней целую неделю бегал, мать ее так!

– Хороша, – одобрил дед, – ой хороша! – Запустил он сухую руку в холодную шерсть лисы.

– Слушай, Аркадий Петрович, ружьишко моему племяннику надо бы, большой вырос, а в магазине оно сам знаешь, сколько стоит, может, ты продашь мне свое старенькое, все ровно тебе не понадобиться уже.

Помолчали.

– Не пригодится уже, говоришь? – повторил старик и с грустью, посмотрел на лису. – Отчего же, продам, приходи завтра днем, договоримся на счет цены.

– Ты только не думай, я тебя по деньгам не обижу…, а если хочешь, и дров еще привезу.

– Иди, иди, тараторка, – заулыбался дед.

– Ну, ты меня еще раз извини за беспокойство, – обратился Иван к старику, выходя на улицу. – Хорошо! Ночь сегодня светлая и фонари никакие не нужны, благодать, – засмеялся Иван, – ты Петрович не скучай.

Вновь старик постоял немного у огня, протянув к жару руки и сел за письмо: «Никак не дадут дописать. Только что заходил твой дядя Ваня, который тебя еще рыбу учил ловить в детстве, я думаю, ты не забыл еще. Так вот, я ему завтра продаю свое ружье – оно мне уже ни к чему, да и ты не большой любитель охотится, а у него племянник уже подрос».

Дописав строчку, он почесал ручкой затылок, и посмотрел на лист бумаги….

«Ну вот, я тебе все жаловался, что не дают дописать письмо, а сам и не знаю, о чем тебе еще поведать. Здоровье неважное, плохо зиму переношу, а с лекарствами проблема, чтобы до больницы добраться нужно через лес идти, а там сейчас снега намело! Теперь придется ждать, пока нам дорогу расчистят».

Неожиданно по груди пронеслась острая боль, словно по сердцу полоснули лезвием. Старик согнулся, перед глазами пошли темные круги. Боль становилась все сильнее, каждое неосторожное движение отдавалось новой волной. Скрестив руки на груди, он медленно встал, и поплелся к старому комоду. В ящике был беспорядок: баночки с высохшей зеленкой, йодом, аспирин путались под руками, а нужное лекарство затерялось.