– Ефросинья? Так все умерли! Весь дом вымер! А потом сгорел! – Богдан видел своего собеседника, почувствовал паузу в его речи перед последней фразой и разглядел, как забегали его глаза.

– Вы сожгли мой дом? – прямо спросил он соседа.

– Что ты?! Как мы могли! Он сгорел сам! Но там все умерли, все! Оттуда долго не раздавалось ни звука! Сам понимаешь, чума!

– Ты, Василий? Как же так, ты был гостем на моей свадьбе?

– Что ты знаешь? Ты не видел чумы! Не понимаешь ужаса смерти, которая может взять любого и даже тебя! Уйди! – и окно захлопнулось.

Горечь подтупила к горлу Богдана. Он упал на колени, просто захлёбываясь желчью, его рвало на покрытые копотью камни улицы.

Гешов бродил по городу до ночи. За конём он нисколько не следил, и чудо, что тот увязался за хозяином. Наконец, уже в полной темноте, которую разгоняли редкие фонари, он постучался в дверь епископа Автонома. Иерарх жил в небольшом доме, не демонстрируя своё положение. Богдана здесь хорошо знали, тот всегда жертвовал средства на церковные нужды и не раз бывал у иерарха.

Дверь открылась, служитель посмотрел на него и молча отвёл к епископу, будто его давно ждали. Автоном кивнул ему на стул около своего стола в кабинете, закончил что-то писать, перекрестился на иконы и устало спросил:

– Давно вернулся?

– Сегодня из карантина вышел, Владыка.

– Что пришёл?

– Покаяться хочу!

– В чём? – искренне удивился Автоном.

– Это я чуму в город привёл, Владыка! – Богдан хотел выкрикнуть это, но вышел только сдавленный всхлип.

– Что? – Автоном посуровел и напрягся, – Как ты?

– Я! Точно знаю! В карантинном доме все говорят, что заразу притащил турок, который краденые драгоценности Трапезундского паши под видом женских вещей для Замойских в Могилёв вёз. Я привёз турка из Трапезунда. Он как раз тканями, да вещами торговал, только вот подозрителен турок был – деньгами сорил, да и Ефросинье он как раз серьги подарил. Я его тайно провёл в город без карантина и досмотра и передал его Симону Сапогу, чтобы тот его в Могилёв доставил.

– Того самого турка? – епископ неверяще покачал головой.

– Точно. Да и слуги его ещё в Трапезунде заболели. Я виноват, больше некому.

– Ох, беда! – владыка встал из-за стола и заходил по комнате, – Как же ты, Богдан?

– Деньги мне глаза застили, Владыка! Мне всегда везло…

– Деньги… Вот мог бы и догадаться, что ты слишком азартен, мальчик…

– Владыка, а моя семья? Может, кто уцелел? Сестра должна была спрятаться в моём доме…

– Хотел бы я дать тебе надежду, но… В городе никого из твоих в живых нет точно, а за город кордоны не выпускали. Трупы закапывали без опознания, часть сожгли, иногда вместе с домами. Если не твои капитаны вывезли…

– Нет, Владыка… Наказывает меня Бог…

– Сын мой, пути Господни неисповедимы. Чего ты хочешь? Зачем ты пришёл именно ко мне? Хотел бы точно узнать про семью, или чтобы наказали тебя, пошёл бы к коменданту…

– Не знаю, Владыка. Что делать не знаю. Руки на себя наложить? Всё сам погубил. Жена, сын, сестра, дети её… Город, люди – столько людей! И я в этом всём виновен! – голос его повышался, и последние слова он прокричал.

– Руки наложить! Да как у тебя язык повернулся такое сказать! – епископ даже зарычал, но сразу же пришёл в себя, – Нет, сын мой – испытания сии даны тебе, дабы научить тебя, направить тебя… Ох, тяжело-то как! Давай-ка, сын мой, помолимся.

Они встали на колени перед иконостасом и молились. Молились долго, истово. Потом без конца говорили. Утро застало за беседой.

– Ох, сын мой, что же нам с тобой делать-то? – вздохнул епископ.

– Я не знаю, Владыка. Пойду, наверное, к коменданту, сдамся. Пусть казнят, есть за что.