– Одну из тех вон штук когда-нибудь держал в руках? – МакГрей указал на стену, где висели мечи, боевые топоры, секиры, рогатины, пики, палаши, копья. – Нет? Молодежь пошла… Весь цвет моего клана полег в якобитских восстаниях, юнец. Нам пришлось отказаться от имени предков, чтобы не сгинуть в гонениях, устроенных англичанами. Всю жизнь жалею, что не родился в те славные дни… МакГреи выступали, яростные и сильные. Медведи, а не люди! Один наш воин стоил десяти англичан… Поле битвы залила благородная шотландская кровь, к небу летел голос волынки…Чай? Зачем мне чай? Уберите от меня ваше пресное пойло! Подать виски!

– Тише, любовь моя, не горячись, – в полголоса уговаривала разгорячившегося МакГрея Элеонора. Лохматые борзые под столом с урчанием грызли бараньи мослы.

После обеда Милле и Бойс вышли на воздух. Поместье Тэнес Дочарн, имевшее два этажа и высокую крышу с мансардными окнами, было построено в форме пентагона. Его углы обозначали пятиугольные башенки. Позади особняка раскинулся сад, походивший на дикую рощу. Бойс повел туда Джона сквозь арочную, увитую традесканцией перголу.

– Смотри, – сказал он, указывая на серые развалины, что просвечивали сквозь гибкие стволы ясеней, пушистые кусты можжевельника и падуба, – Вот все, что осталось от исполинских башен и куртин замка Дон Эрк, возведенного во времена королей Дал Риады. Неприступная когда-то стена грозной крепости, а ныне лишь горстка поросших плющом руин.

– Превосходная иллюстрация того, что бытие зыбко, могущество иллюзорно, а человек высокомерен, думая, что стена его дома неприступна. Прошло время. Нет Дал Риады. И мы созерцаем руины. – заключил Милле.

– Ты прав, – согласился Бойс, – Но старое после смерти дает жизнь новому. Наше поместье возведено из камня разрушенной крепости.

Утонувшее в клубах жимолости, из глубин сада вынырнуло маленькое здание с острым шпилем – часовенка. Рядом с ней показалось еще строение, более грубое, приземистое.

– Из того же материала построены часовня и фамильный склеп, – добавил наследник МакГреев.

Молодые люд подошли к затону, что поблескивал зеркальной гладью поверхности в самых дебрях сада.

– «Где ива над водой растет, купая в воде листву сребристую, она туда пришла в причудливых гирляндах из лютика, крапивы и ромашки. И тех цветов, что грубо называет народ, а девушки зовут Перстами Покойников. Она свои венки повесить думала на ветках ивы, но ветвь сломилась. В плачущий поток с цветами бедная упала. Платье, широко распустившись по воде, ее держало, как русалку»… – прочел Бойс, – Это любимое место моей мамы.

Милле посмотрел на согбенную иву, опустившую косы в темный пруд, на заросли молодой крапивы и таволги, на белого лебедя, выплывшего из заводи.

– Здесь утонула Офелия, – догадался он.

– Только это тебя не особенно трогает. Тебе не нравится у нас, Джон, – заключил Бойс, сорвал прут, замахнулся им на подплывшего поближе лебедя. Птица выгнула шею, взмахнула крыльями и зашипела.

– Слушай, – повернулся Джон к другу, – почему ты не сказал мне, что женишься?

– Это не важно, – Бойс поморщился, как от порции касторки. – Женюсь и женюсь, что особенного?

Милле пренебрежительно дернул щекой. Пускаться в объяснения он не собирался. Художник должен быть свободен, как апостол, готов к свершениям, к битвам, реформам.

Мальчишка Бойс собирается обвешаться пудовыми цепями супружества и навечно приковать себя к месту. Что ж. Парню всегда была свойственна некоторая ветреность, и глуп был Милле, ожидая от друга посвящения братству. Жениться? Ему? Соблазнившему не одну дюжину девиц и дам разного возраста, достатка и положения? Сомнительная афера.