Ах, эти «чёрные вторники», когда папа на самом деле приходит в школу, берёт школьный журнал и выписывает все мои оценки за неделю, и беседует с учителями, которые на меня «жалуются». Я живу от вторника до вторника, от прихода папы в школу до следующего его прихода.

Была не была! Раз мама всё равно завелась, мне терять нечего:

– Я толстая и меня с любыми оценками не возьмут ни в театральный, ни на журналистику.

Мама, абсолютно потеряв интерес к плите, поворачивается ко мне всем корпусом. Она упирает руки в боки, ноги на ширину плеч.

– Ах, какая потеря! И, слава Богу, что тебя не возьмут! Тоже мне – нашла специальность – журналистка и уличная! А, точнее, уличная журналистка. Даже знакомым стыдно сказать, – мама переходит на писк, как бы разговаривая с невидимыми знакомыми, интересующимися моей особой, – знаете, моя дочка будет журналисткой, вечно из дома уходящей и болтающейся неизвестно где и неизвестно с кем. Или ещё лучше, вы знаете – моя дочка артистка! Это же уму непостижимо! Я, конечно, сразу умру, дети маленькие по твоей вине останутся сиротами, зато ты живи, живи дальше как живёшь – тебя вообще никуда не возьмут. Ах, нет, – мама делает паузу, словно задумавшись, – в ПТУ тебя возьмут. Станешь швеёй – мотористкой на второсортной фабрике, одним словом, останешься за бортом и будешь улицы убирать. А-а-ах! Как хорошо, что мы с отцом в другой школе работаем, а то ведь каждый день, каждый Божий день все бы смеялись нам в лицо!

Нет, это выслушивать в очередной раз невозможно. Вот заняться всем вокруг нечем, кроме как «смеяться ей с папой в лицо». Надо побыстрей уматывать отсюда, пока не начались слёзы, крики и прочие составные наших с мамой душевных бесед.

– Мне пора уходить, – я не вру, мне на самом деле пора. Проскальзываю к шкафу, чтоб переодеться.

– А куда это ты собралась? У тебя всё в порядке, что ты уходишь?

– Нельзя не пойти! – Мой голос предательски дрожит, – у нас от школы комсомольское задание – собрать как можно больше макулатуры всем классом.

– Не смей кричать на мать, – мама не находит, что ответить, но с «криком» она вообще невпопад.

– Да когда я кричала? Не кричала я… Всё, мам, я пошла? – Сдерживаюсь из последних сил.

– Иди сюда, покажись! Афродита, я сказала, покажись!

Вхожу «показаться».

Я в широких спортивных штанах и школьном форменном платье поверх штанов, на ногах кеды. Свои светлые длинные волосы собрала в причёску «конский хвост» на самой макушке. Внизу делать «хвост» нельзя, мама не разрешает, можно только на макушке.

Мама пристально меня рассматривает. Мне холодно под её взглядом и грустно.

– Повернись, сзади посмотрю. Тебя же нельзя не проверить. Ты своим поведением привлекаешь к себе внимание и в любой момент готова нас опозорить.

– Да я и так привлекаю внимание, без всякого своего поведения.

– Конечно! Ты – видная девочка, тебе все завидуют.

Как мама умеет напустить в голос металл? Титан… не пробьёшь, не объяснишь.

– Ладно, чёрт с тобой, иди, собирай макулатуру, потом поговорим, – осмотр окончен, к выходу из дому я допущена…

– Но смотри, я тебя предупреждаю – если ты в течение недели хоть одну «четвёрку» в школе получишь, ни на какое «Двадцать Пятое марта» ты не пойдёшь. Все пойдут, а ты не пойдёшь.

– Мама! – Я в шоке, – нельзя говорить вслух «Двадцать Пятое марта», ты же сама запретила! Надо говорить «свадьба»! Ну что за человек?! Сама нам запрещает, и сама же делает!

– Ты прекрасно поняла, что я имею в виду! Хочешь «свадьба» назови, хочешь «слёт юных Василис!» Вообще, надоели вы мне все со своей конспирацией. Хотите «День Освобождения Греции» отмечать, ну отмечайте. Что вы заумные вещи придумываете!?