Страхи касались в первую очередь моей потребности в общении, которую мать не только никогда не удовлетворяла, но за которую она меня даже наказывала как за непослушание, руководствуясь своей строгой системой воспитания. Поиск контакта и понимания проявлялся сначала в плаче, потом в вопросах, в сообщении собственных чувств и мыслей. Но за плач я получала шлепки, на вопросы – нашпигованные ложью ответы, а выражать чувства и мысли мне было запрещено, поскольку молчание матери целый день было постоянной угрозой. Она никогда не хотела истинных проявлений меня, поэтому я должна была скрывать от нее свои подлинные чувства.

У матери случались вспышки гнева, но она была не способна проанализировать их или подвергнуть сомнению свои эмоции. Поскольку она с детства была фрустрирована и недовольна, она постоянно в чем-то обвиняла меня. Если я сопротивлялась несправедливости и пыталась доказать ей свою невиновность, она понимала это как нападки, которые часто очень жестоко пресекала. Она путала эмоции и факты. Если она чувствовала, что я нападаю на нее со своими объяснениями, то была уверена, что так и есть на самом деле. Помочь понять, что ее чувства не имеют ничего общего с моим поведением, ей могла бы способность к рефлексии. Но я ни разу не заметила, чтобы она о чем-то сожалела, она всегда вела себя как «право имеющая». Так, в тоталитарном режиме, я провела свое детство.