Здравствуй, дом родной!

Взяв за горлышко, я осторожно вытащил бутылку у него из рук и поставил на тумбочку. Отец храпел как ни в чем не бывало. Тогда я снял с него брюки – дернул за одну штанину, за другую, чтобы сползли с задницы. Когда брюки оказались у меня в руках, из заднего кармана выпал бумажник. Я повесил брюки на спинку стула и проверил его содержимое.

Восемьдесят баксов и карта. Я вытащил три двадцатки и хотел положить бумажник на комод. В свернутом виде он показался жестче и толще, чем я ожидал. Приглядевшись, я обнаружил потайное отделение, замаскированное клапаном с ложным швом. Я открыл его и чуть не выронил бумажник. Внутри оказалась целая пачка сотенных купюр.

Я выключил свет, унес бумажник к себе в комнату и, сев на кровать, отсчитал двадцать две хрустящие купюры.

Четыре ряда из пяти купюр, один – из двух. Я уставился на них. Горели уши, болел живот. Я вернулся к отцу и воззрился на него. Этот человек отправлял меня в богадельню и в секонд-хенды за одеждой для школы. Заставлял меня брать с собой арахисовое масло и джем, чтобы не давать жалкие девяносто девять центов на ланч. Этот человек поколотил меня, когда я попросил денег за работу во дворе.

Взвесив на руке пустую бутылку от скотча, я взял ее за горлышко. Холодное, гладкое, по размеру идеальное для моих ладоней, оно скользило, когда я пробовал махнуть бутылкой. У основания стекло утолщалось: так производитель сделал бутылку визуально больше. Тяжесть весьма солидная.

Отец все храпел. Рот раскрыт, бледная от природы кожа при верхнем свете казалась пергаментной. Покатый морщинистый лоб напоминал белое хрупкое яйцо. Левой рукой я ощупал утолщенное основание бутылки. Да, веса в ней хватает…

Черт!

Я поставил бутылку на стол, выключил свет и вернулся к себе в комнату.

Потом нарезал бумагу для записей по размеру купюр и сложил в бумажник. Для нужной толщины и жесткости хватило двадцати листочков: наверное, они были толще купюр или просто новее. Бумажник с резаной бумагой я затолкал обратно в карман отцовых брюк.

Из гаража я принес старый кожаный чемодан, который дед подарил мне после выхода на пенсию, сложил в него свои вещи, туалетные принадлежности и собрание сочинений Марка Твена в кожаном переплете – его оставила мне мама.

Вот чемодан закрыт. Я надел костюм и обвел комнату взглядом. Пол закачался под ногами. Если не отправлюсь в путь в ближайшее время, то просто упаду.

Чего-то я не взял. Чего-то нужного…

Кухня всего в десяти шагах отсюда, за коридором и кабинетом. Пока мама еще жила дома, я любил сидеть там, когда она готовила, просто болтать с ней, отпускать глупые шутки. Я закрыл глаза, попытался представить это и прочувствовать.

Воздух вокруг меня заколыхался – или я просто услышал шум. В доме было тихо, но шелест моего дыхания отражался от стен и в каждой комнате звучал по-своему.

Я попал на кухню.

Я кивнул – медленно и устало. В душе пузырем вскипала истерика, поднималась на поверхность, грозя выбить меня из колеи. Я подавил ее и заглянул в холодильник.

Три блока пива «Шлитц», два блока сигарет, половина пиццы в коробке от службы доставки. Я закрыл глаза и подумал о своей комнате. Попробую с открытыми глазами, не сосредоточиваясь, – просто представлю себе место между своим письменным столом и окном.

Туда я и попал. Комната качалась: глаза и, наверное, внутреннее ухо к такой перемене готовы не были. Я оперся ладонью о стену, и качка прекратилась.

Я поднял чемодан и закрыл глаза. Открыв их, обнаружил себя в библиотеке, среди теней, разбавленных островками серебристого лунного света. Я прошел к центральному входу и глянул на траву.