И запах дыма, такой знакомый, весенний – где-то жгут прошлогодние листья и прелую сухую траву…

Улица Кутузова, здесь дома понаряднее, и у каждого своя история, только кто бы её знал… Родной город? А что он знает о нём? Она спросила его, почему Хлебное озеро называется так, и он не нашёлся ответить. Да, но каждый из этих домов на этой странной улице без магазинов и ресторанов, и без киосков даже, каждый из них его старый и добрый друг, которого он знает всю жизнь, знает столько же, сколько себя самого, и как будто они и есть он, а он как будто и есть они. Вот странный причудливый дом с башенкой, его любимый. Раньше в нём был детский сад, с радостным гамом носились дети. Теперь здесь греческое консульство, и тишина.

А вон тот дом называют “особняк Штирлица”. Будто бы в фильме был снят именно он.

Эта улица, его улица, сохранилась даже после той страшной бомбёжки. Есть как бы два города – старый Кёнигсберг и новый Калининград – унылая застройка советской эпохи, с “хрущёвками” и прочей дрянью, и только кое-где местами вдруг посреди этих “хрущёвок” оказывается старинной постройки дом или два дома, или почти целая улица. Вот тогда-то и понимаешь, в каком городе ты живёшь.

А город – это его жители. Те, кто когда-то здесь жил, и те, кто живут теперь. И ничто не уходит, не исчезает, и разрушенный город стал невидимым, но он здесь, и его прежние жители ходят среди прохожих, вторгаясь в их жизнь, подстерегая на каждом шагу, как роковой срок или призрак из древней легенды, и нет защиты…

На перекрёстке Георгий свернул направо, в сторону трамвайный путей, отметив про себя, что повторяет маршрут, которым они шли тогда, с Зоей.

Дома вокруг стали выше, вот уже впереди зеленоватый шпиль кирхи святой Луизы и вековые деревья парка, и зелёный островок посреди улицы, выложенный каменной кладкой, как живой монумент. Машины дребезжат на брусчатке, и всё это так знакомо, как будто и не может быть никак иначе, а только так, и всегда.

Но нет. Нет же!

Он уже знал, куда пойдёт дальше – туда, где они гуляли с ней вместе, и всё окончательно прояснится, хотя, кажется, и так уже всё ясно.

Но странное дело – он то порывался рассказать о свершившемся всем, городу, этим людям на улицах, то вдруг ему снова становилось радостно от того, что только он один знает. И даже его соседи, до этого дня знавшие о нём всё, не догадываются и даже не подозревают о том, что скоро, совсем скоро у них будет другой сосед.

А Георгий Барибаса, который получил телеграмму, исчезнет.

Или уже исчез?

Он смотрел на эти дома, улицы, видел этих прохожих, и они как будто перестали существовать, то есть, не совсем, конечно, но как бы стали бесплотны. Те же улицы и те же дома, и наверное, те же люди, но словно бы это картинка, которую не сохранить в памяти…

Как на тех, чёрно-белых снимках древнего города – Кёнигсберг предвоенных годов и начала века: дамы в платьях с воланами и мужчины, в сюртуках и при шляпах, офицеры в нацистских мундирах, их давно уже нет, они призраки. И так же призрачны эти люди, которых он видел.

Он поразился и даже испугался было этой мысли, но совладал с собой, ведь теперь с ним может происходить только хорошее. А значит, и это прекрасно, и всё будет хорошо.

Вот художник, выставил свои картины. Что-то он изобразил на них. Самого себя? Нет, город, всё те же улицы и дома, каменная брусчатка и небо, каштаны в цвету и красное солнце над морем, пенные волны, искривлённые ветром стволы сосен песчаной косы, останки рыбацкой лодки на пляже…

Вот темное море, а вот море светлое. Заснеженный город, тусклые фонари и как будто слышны звуки органа, а вот весна, малиновый цвет яблонь и белые цветы сирени…