Две тысячи шестьдесят второй год от Рождества Христова принес много неожиданностей. Особенно мне. Особенно самим фактом своего существования.

– Расскажи еще что-нибудь, дядь Паш, – попросил я, откусив соломинку. Лежать просто так, глядя в чистое ночное небо, было величайшим наслаждением. Назойливо ныли перетруженные мышцы. Весь день бросали навоз, а вечером заставили чистить выгребную яму. Все равно – работа на шефа считалась престижной даже в этом плане. Рабам в деревнях приходится похуже. Нас хоть кормили прилично – шеф любил покушать, и объедков с его стола хватало всем.

За время, проведенное в рабстве, я научился многому. В первую очередь – самосохранению. Если нужно поклониться какому-нибудь овощу – я это сделаю, ведь накажут по полной программе. Либо в яму, либо розги. А можно и пулю получить – один черт, сгноят. Я раб, и даже хозяйские свиньи имеют больше свободы. А единственная возможность выжить в моем положении – делать то, что скажут, с максимальным рвением и в кратчайшие сроки. Чем-то завод напоминает. И я стараюсь. Потому что мне есть, что терять. Я нахожусь в будущем – неужели этого не достаточно?

На решение одного этого вопроса люди потратили сотни лет изучения. Ставили сумасшедшие эксперименты, выдвигали сумасшедшие теории. Приносили жертвы, наконец – на ранних стадиях изучения. А я нашел какую-то каменную фигню, и все. Как через порог перешагнул. Как это случилось? Почему я здесь? Почему именно я и именно здесь?

Куча нерешенных вопросов. Поэтому нельзя мне сейчас пулю. Поэтому я угодливо склоняюсь перед каждым, стоящим выше меня в местной иерархической лестнице. Я пытаюсь выжить, чтобы найти ответы и утолить ту жажду, что меня гложет. Хоть и закрадывается в душу, подмигивая масляными глазками, подленькая мыслишка: а жить-то хочется в любом случае…

Дядя Паша действительно был хромым. Он ехал к родственникам в Минск из далекой Анатолии, но попал под бомбежку возле Осипович. Машину разворотило в хлам, а сам он чудом остался в живых. С перебитыми ногами, в бессознательном состоянии его подобрали местные крестьяне. И атлет со спортивной фигурой стал хромым скрюченным инвалидом. Можно сказать, что бандиты его пожалели – ведь, если раб не может приносить пользу, его убивают, освобождая место другому.

– У себя на родине я работал преподавателем, – усмехался турок, иногда рассказывая про свою жизнь. Это происходило настолько редко, что я запоминал сказанное почти дословно. – Может, поэтому меня оставили в живых. А тебя не убили, потому что вон, какой здоровый. Работы много сделаешь. А что без памяти – так это даже лучше. Легче управлять.

– Здоровый я от природы. А управлять мной нету смысла. Мира я не знаю, идти мне некуда. Да и не убежишь отсюда. Вон, все, кто пытался – в канаве за огородами лежат. И хорошо, если сразу убьют, мучать не станут. С простреленными коленями далеко не убежишь. А я, хоть в спортзал и ходил, убегать от них не рискну.

– И чем ты в спортзале занимался? – прищурившись, спросил хромой.

– Самым бесполезным видом спорта в современном мире. Да нет, не шахматами. Фехтованием. Насмотрелся в детстве «мушкетерских» фильмов, записался в секцию. Регулярно занимался, получил первый спортивный разряд. Вроде бы есть, чем гордиться, но шпагу в карман не положишь, и во двор не вынесешь. Лучше пошел бы на самбо какое-нибудь…

Турок приподнялся на локте и посмотрел на меня.

– Покажи мне, что ты умеешь.

– С ума сошел?! Это мне полагается чушь всякую нести. Где ты шпагу здесь возьмешь? Да и как я с тобой фехтовать буду – без амуниции, без шлема…