Весь вопрос в том, чтобы совокупная капитализация страны, будучи поделена на 140 миллионов, давала не 27 долларов, как в 1994 году, а хотя бы раз в 500 больше. Российский Родос[15][16] именно тут.

Сообщение, точнее – воззвание, которое мы выслушали, вызывает больше чувств, чем мыслей. Но в общественных местах выражение чувств неуместно, поэтому постараюсь нахлобучить отдельные мысли на некоторые чувства.

Вот первое. Жанр у нашего собрания странный: нечто среднее между партхозактивом, научно-практической конференцией и (учитывая место встречи) конспиративной сходкой. Вот еще одно подтверждение, что для русских разговоров сегодня нет ни языка, ни времени, ни пространства, – кроме разве что сортира. Но сортир, как известно, тоже слово французское, которое мы весьма своеобычно освоили.

Сурков: Там будут мочить.

Чернышев: Поэтому вот ещё одна мечта-утопия: нужно, чтобы из зала с элитарным наименованием «Ротонда» такие разговоры вернулись на русские кухни. И если на среднестатистической кухне с видом на промзону заговорят на такие темы, можно будет и помереть спокойно.

Мысле-чувство номер два: найти бы русское слово на замену постылой «идентичности». Идентичность – по-нашему самость, но это скорее из философского словаря. А у Даля есть простое словцо, век назад ещё бывшее в обиходе: собство (свобство). Оно однокоренное со словами собственность и свобода, присвоение и освобождение, способность и свойство. То есть идентичность как совокупность свойств и способностей поглощается русским понятием собственности. Что из этого следует – скажу ближе к концу.

Третья недо-мысль. Что с нашим самосознанием сегодня происходит, на что это похоже? Если выражаться не по-русски, наукообразно – на острую фазу эмансипации в мультигендерной системе. Мультигендерная – сиречь многополовая. Вот у Станислава Лема описана многострадальная планета, где полов было не два, а целых семь. И когда этим несчастным приходилось свататься или жениться, завязывались такие заковыристые рефлексивные взаимодействия «в колонну по четыре», от которых голова шла кругом, и все боялись актов смены гражданского состояния как чумы. Национальные различия по остроте и глубине уступают только половым. Тут вот говорилось, что мир без русских невозможно представить. И правда, кошмар – представить себе мир без стариков (вспомните Штирлица с его любовью к фрау Заурих), или мир без детей, без женщин? Или мир без французов, таких галантных, шикарных… К тому же, без них не только сортир с прочими галлицизмами – из русской литературы целая «Война и мир» сразу выпадает. В этом смысле, происходящее с нашим самосознанием напоминает ранние фазы феминизма. Первые феминистки орали: мы, женщины – тоже мужчины, даже лучше! У всех нормальных людей это вызывало возмущение, негодование, недоумение. Чего это сумасшедшие бабы выдумали? Вот и мы, русские, дерзаем ныне качнуть свои глобальные права. Но всё, что мы способны пока сказать миру: послушайте, русские – тоже люди! Это очень застенчивая форма самоутверждения, оттого кажущаяся грубой. Робкая претензия, вынужденно скандальная. Самонадеянная – отсюда неубедительная. Но со временем, может быть, на Западе пообвыкнут и политкорректно прожуют нашу русскость, как проглотили пилюлю феминизма.

Мысль четвертая. Собственность для русских – ключевое слово-пароль, даже более значимое, чем идентичность-самость. Весь ХХ век (воистину век России!) с его концом истории, постиндустриализмом, тоталитаризмом, и прочими постмодерновыми «измами» содержался, как в ДНК, в авангардном тезисе младогегельянского политтехнолога: