Мама тогда раскричалась, что он «посягает на святое» и папа притих. Потом я слышала разговор между родителями. Мама осведомлялась, нельзя ли попросить посольскую парторганизацию принять нас с Серегой в пионеры, чтобы, вернувшись в Москву, мы не чувствовали себя белыми воронами? Папа отвечал, что никто на себя такую ответственность не возьмет, потому что дети в стране вообще находятся нелегально. Но если они сами повяжут мне галстук, а в Москве я скажу, что меня приняла в пионеры первичная посольская ячейка, проверить это будет невозможно.

– Да и не станет школа проверять! – уверял папа. – В галстуке, значит, пионерка!

Я понимала, что папа прав. Но мне очень хотелось, чтобы в пионеры меня приняли в такой же торжественной обстановке, какую описывала в своем письме Оля.

14 июня тегеранские афганцы устроили концерт в память своего «афганского соловья» Ахмада Захира, которого упоминал Мунрэкер. В этот летний день два года назад певец погиб на горном перевале: как говорят, с ним расправились из-за его любви к дочери афганского диктатора Амина. Как всегда у афганцев, концерт обернулся демонстрацией, а демонстрация – стрельбой под забором нашего посольства. Работающие родители в этот день приехали из города раньше обычного, бледные и напуганные.

Разговоры о том, как всем нам надоело гулять под пулями чужих конфликтов, становились все громче.

28 июня в самом центре Тегерана прогремел большой взрыв. Бимарестанты его видели и слышали, потому что штаб-квартиры районных отделений Исламской республиканской партии, которые разбомбили, были совсем рядом с госпиталем. Если раньше иракцы атаковали в основном промышленные предприятия, то теперь шутки закончились: при бомбежке зданий на соседней от нас улице погибли 74 человека, среди которых был главный судья Исламской республики Иран аятолла Бехешти.

– Если они перестали щадить лидеров страны, то что им какие-то советские врачи?! – разохалась моя мама. – Следующую бомбу кинут в госпиталь, и ведь даже в советских газетах про нас не напишут, чтобы народ не нервировать! Ты говорил, что иракцы иранцев просто пугают, – пеняла она папе. – Хороши пугалки! Взорвали главного судью страны! Я хочу домой! Срочно!

– Ну ты же не главный судья страны, – пытался отшутиться папа. – На тебя они не станут тратить бомбу, это дорогое удовольствие!

Но шутки уже не прокатывали. Мама боялась и от этого еще больше сердилась. Требовала, чтобы папа «хотя бы детей отправил в Москву». На это папа резонно отвечал, что «если в Москве кто-нибудь готов принять наших детей, то он готов их отправить». Вопрос этот был риторическим и повисал в воздухе. Принять нас с братом никто не был готов.

– Все нормальные люди, со здоровым инстинктом самосохранения, уже убежали отсюда! – ворчала мама. – И только камикадзе, которым плевать на жену и детей, продолжают тут сидеть неизвестно для чего!

– Как это неизвестно? – пытался сопротивляться папа. – Известно! Меня Родина, которую ты поклялась теперь «вдвойне ценить» сюда отправила выполнять свой долг.

– Зубоскаль-зубоскаль! – злилась мама. – Я посмотрю, что ты скажешь, когда разбомбят твое рабочее место, где ты долг свой Родине отдаешь!

– Ирина, не каркай! – просил ее папа. – Все будет хорошо!

– Ах, хорошо, говоришь?! – не унималась мама. – Знаешь, это поведение какой особи?

– Какой особи? – обреченно спрашивал папа.

– Страуса, который голову в песок закапывает, чтобы не видеть проблем!

– А какие у страуса проблемы? – невинно интересовался папа.

Мама не знала ничего про страусиные трудности, но бурчать продолжала. Странным образом она будто в воду глядела.