На закате Адриан получал вторую, и последнюю за день, миску каши и пинками отправлялся спать. Том быстро обнаружил, что режим дня у мальчишки ни к бесу не годится: он привык поздно ложиться и поздно вставать, и с этим тоже надо было что-то делать. Впрочем, тут Том действовал не без корысти: вымотанный за день Адриан вырубался, едва улёгшись на дощатый пол (в хижине была только одна лежанка, и Том на правах старшего занял её, выделив своему невольному воспитаннику две медвежьи шкуры и клочок пола), так что Том мог спокойно посидеть на крыльце, разглядывая ночное небо и вдыхая резкий воздух гор. В такие минуты ему очень хотелось затянуться трубкой, но, как выяснилось, все запасы табака он выкурил ещё в прошлом году. В конце концов именно это сподвигло Тома спуститься в долину; впрочем, он и так собирался сделать это – рацион из пшена и репы понемногу вгонял Адриана в чёрную депрессию, а в планы Тома не входило лишать мальчика разума. Совсем наоборот: он хотел, чтобы парень набрался ума, только и всего. Это было трудно, адски трудно. Но также и адски важно, и он знал заранее, на что шёл.

Разумеется, Адриан его ненавидел. Так, как, должно быть, не ненавидел никого и никогда в своей недолгой пока ещё, глупой жизни – даже Индабирана, захватившего его семью, потому что Индабиран был далеко и мучил кого-то другого, а Том был рядом и мучил самого Адриана. Несмотря на обещание Тома, что у них будет время всё обсудить, разговаривали они мало. Том приказывал, Адриан огрызался, получал затрещину и на время затихал, но позже всё повторялось снова. За прошедшие недели поговорить толком им пришлось всего один раз, и то – при не самых заурядных обстоятельствах.

Это случилось в один из первых дней, когда Адриан ещё не до конца оправился от шока, вызванного новым распорядком дня. Тяжелей всего он переносил ранний подъём и больше всего из-за этого возмущался, причём словечки подбирал ядрёные – парень явно слишком много времени проводил с отцовскими солдатами, которые учили его не мечу, а площадной брани. Однажды, нахамив Тому особенно дерзко, он получил в награду звонкую пощёчину, взъярился и, выкрикнув очередное бессмысленное оскорбление, сорвался с места и удрал. Том не кинулся в погоню – мальчишке надо было попытаться сбежать хотя бы раз, чтобы убедиться в бессмысленности этой затеи. Он прождал до полудня и только тогда отправился на поиски. Какой-то частью разума он понимал, до чего рискованно такое равнодушие – за эти пять часов Адриан мог сотню раз сорваться с неверной тропки и полететь в обрыв, мог и просто забрести в расщелину, о существовании которой не знает сам Молог, или провалиться в старую штольню и навсегда остаться там, лишь через много дней приняв мучительную смерть от голода и жажды. И где-то ещё глубже, ещё смутнее Том сознавал, что некая часть его хотела этого, потому что, возможно, так было бы лучше для всех – как было бы лучше, если бы этот мальчик не родился вовсе. Но не родился бы он – родился бы кто-то другой. И остальное естество Тома решительно гнало эти мысли, когда он спускался по горной тропе, осыпавшейся гравием у него из-под ног.

Адриана он нашёл уже под вечер, когда почти стемнело. Как и следовало ожидать, мальчишка пошёл тем путём, что казался самым широким и лёгким, и вскоре упёрся в тупик, из которого был только один лаз – в запутанную систему ущелий и скальных лабиринтов. То, что Том всё-таки нашёл его там, было сродни чуду – а может быть, и знаку богов. Том думал об этом, пока нёс наверх бесчувственное тело мальчика, очень лёгкое, почти невесомое. Именно тогда Том подумал, что парень слишком тощий и слабый, и надо бы заняться его тренировкой. Чтобы, если снова взбредёт блажь сбежать, не упал без сознания посреди дороги.