Десятка полтора таких домишек стояли по берегу Черной речки; позади них были огороды, огромная роща и сосновый бор, которые тянулся вплоть до нынешнего Лесного корпуса. Помню я, что где-то тут протекал ручеек чистой воды, в котором мы иногда купались. Теперь, разумеется, не осталось и следов всего этого.

Наступил май, и мы стали собираться на дачу. Не могу понять, как отец наш был в состоянии изворачиваться, получая, вместе с матушкой, самое незначительное жалованье. Болезнь матушки продолжалась девять месяцев, лечили ее четыре доктора, стало быть, каких значительных издержек всё это требовало! Помню, как в наших комнатах склянками и банками от лекарств были заставлены все подоконники.

Мать и отец в то время были первыми артистами и вдвоем получали около 3500 рублей ассигнациями в год. В настоящее время первый актер у нас получит, за два или три месяца, гораздо более этого оклада. Говорят, что тогда жить было дешевле, но оно не совсем справедливо. Многое, напротив, было тогда дороже. Мы в то время почти не имели ни суконных, ни ситцевых, ни бумажных фабрик, и все необходимые вещи были заграничными, стало быть, недешево стоили. Тяжкая и изнурительная кампания 1812 и 1813 годов не могла, конечно, не возвысить стоимости многих предметов, необходимых в общественном быту. Не думаю также, чтоб и аптекарские счета были тогда снисходительнее нынешних.

Семья наша была довольно многочисленна: нас, детей, было пятеро, бабушка (со стороны матери), племянница, две няньки, горничная, кухарка. Всего восемнадцать человек; всех надо было одеть и накормить. И из этого ограниченного жалованья, о котором я упомянул выше, надобно было нашему отцу нанять дачу и в продолжение трех летних месяцев жить на два дома: по службе своей он должен был оставаться в городе, потому что спектакли летом не прекращались; к тому же в городе еще оставались с ним наша бабушка и старшие мои братья, двое из которых поступили уже на службу, а третий ходил в гимназию.

Помню я неизъяснимую нашу радость, когда наемная карета остановилась у нашего крыльца и нам с сестрой велели собираться на дачу. Матушка в то время могла уже сидеть в креслах. Все домашние наши засуетились: перину и подушки выложили внутри кареты; мы с сестрой носили узлы и всякую мелочь; наконец матушку на руках снесли с лестницы и уложили на перине; мы с сестрой сели вместе с нею и шагом поехали на дачу. Князь Сумбатов с отцом сопровождали нас на дрожках.

Тогда еще в Петербурге не имели понятия о шоссе: легко себе вообразить, каково было везти слабую, полуживую женщину по варварской мостовой!.. Кое-как дотянули мы до Черной речки. Матушку вынесли из кареты и уложили отдохнуть после утомительного пути; нас с сестрой отец повел показать деревню.

Я в первый еще раз был за городом и о деревне имел понятие только из детских книжек. Всё обращало на себя мое детское любопытство, я был в восторге, упивался сельским воздухом, любовался Невой, рощей, Строгановым садом, беспрестанно целовал руку отца и не чувствовал под собою ног от радости!..

Часов в восемь погнали стадо с поля. На шее у каждой коровы был тогда колокольчик; они подняли страшную пыль, проходя мимо нашего дома. Пастух заиграл в свой берестовый рожок, и мычанье коров, разнотонный звон и звяканье колокольчиков – вся эта сельская идиллия очаровала меня!

На другой день я проснулся прежде всех и побежал в рощу. Утро было дивно хорошо! Я упивался благоуханием свежей листвы и пребывал в полном восторге! Нет, эти невинные, чистые наслаждения не повторяются уже в нашей грязной жизни! Да и самого воздуха, которым я тогда дышал, не может быть теперь на Черной речке, потому что из соснового лесу понаделали дач, а березу срубили на дрова… Не осталось и следа тогдашней простоты и сельского раздолья. Теперь там гнездится чиновничий и купеческий люд; трактиры и питейные дома – чуть не на каждом шагу.