Как ни странно, уже через какие-то секунды – Оля ещё и подняться не успела – подбежали молодые и крепкие санитары с носилками. Помогли Ольге подняться и скоренько погрузили безжизненные тела. Я смотрел вслед, как мою вдовушку, такую родную и бездыханную, накрытую с головой белоснежной простынёй, торопливо и трогательно выносят из зала, и комок подступил к моему горлу.

В эти трагические мгновения мой замутненный горем взор отвлекла та самая на удивление меткая бутылка. Эта «сильная бутылка», как выразился Лев Сергеевич, будто живая, медленно опустилась на подмостки, допрыгала до стола и ловко заскочила на столешницу. Так и замерла смирехонько передо мной, как ни в чём не бывало. И я увидел, что в ней – ещё на пару рюмок, которые, несомненно, следует выпить за упокой моей вдовушки и её избранника. А ещё я почувствовал, что бутылка ждёт от меня некой благодарности или хотя бы внимания… Но я равнодушно смотрел на неё, и мне совершенно расхотелось пить. К тому же моё сознание настолько свихнулось, что на меня вдруг нашла странная мысль: «А что если эта бутылка и есть моя душа?.. Ведь она вроде как отдельно пока где-то там…» Вот и подумайте, что у меня в голове творилось.

Лев Сергеевич, видимо, уловил моё состояние и сам разлил по рюмкам.

– Давай, Ваня, выпьем за здравие твоей супруги, хоть и бывшей. Трудно ей сейчас…

– «За здравие»? – удивился я. – Так ведь она вроде того…

– Ничего, может, ещё очухается… В очередной раз. Сама виновата. Ей седня положено на девять дней быть, мужа свово поминать на кладбище, а она непонятно с кем по театрам шляется…

Мы выпили, причём звонко чокнулись наперекор обстоятельствам, и я снова посмотрел в зал: Ольги нигде не было.

– К спектаклю готовится, грим, то, сё… – хитро прищурившись, сказал Лев Сергеевич. – Ну вот, Ваня, и мне пора, скоро мой выход. А ты тоже не путайся под ногами, сходил бы в храм, что ли. Всё душе легче…

– В какой храм?

– Бог даст – ноги сами выведут.       А как же, лицедейство хоть и не грех, а душе много хлопот доставляет… Путаница всякая… Ты иди, иди, не занимай сцену. Уступи живым…

Я покорно встал и, не помня себя, как загипнотизированный, пошёл на ватных ногах невесть куда. Очутившись возле кулис, я машинально обернулся и увидел, что на сцене поменялись декорации. Изменился и весь облик Льва Сергеевича – его одежда и лицо. Пушистые бакенбарды приросли округлой благородной бородой, странный костюм… Это уже был аскетически отрешённый учёный, всецело поглощенный своими научными изысканиями и немного чудаковатый. Я узнал этот персонаж. Профессор Ламиревский из спектакля «Ящик Пандоры».

Явление 8

Ящик Пандоры

Алаторцев вот уже больше десяти лет неподражаем и, я не побоюсь этого слова, гениален в этой роли. Спектакль только начался, и Лев Сергеевич, как подобает для вступительной мизансцены, стал метаться из угла в угол декорационной комнаты, восторженный и возбуждённый, переполненный неописуемой радостью. Он настолько счастлив, что не боится казаться глупым и ведёт себя как мальчишка. И это, как выясняется впоследствии, совсем не свойственно рассудительному и убелённому сединами профессору. Размахивая руками, Ламиревский кричал в зал:

– Сегодня величайший день в моей жизни! Сорок лет я шёл к своему великому изобретению! Сорок лет! Боже! Мне даже страшно оглядываться назад! Сколько же трудностей пришлось преодолеть! Сколько страданий вынести! Как часто я оказывался на грани отчаяния и думал, что ничего не получится. И вот свершилось! И теперь человечество воздаст мне по заслугам! Никто и никогда за всю историю не смог даже приблизиться к тому, что удалось мне!