– И что это значит? – спокойно спросил я.

Все молчат, глаза прячут.

– Ты умер, мой родной, – с усмешкой сказала Лера.

– К тебе гроб на всех парах скачет! – весело добавила Лиза Скосырева.

Кто-то посмеялся, а вот мне стало совсем не до шуток. Я лишь кисло усмехнулся и ничего не ответил. В свою смерть я, конечно же, не поверил, но во мне уже начала набухать какая-то злость, когда посылаешь всё к лысой бабушке.

– Да, Вань, так и бывает. Только в самый пыл войдёшь, а тебя уже выпрягают, – покачал головой Сергей Белозёров. – Я тоже чуть больше твоего пожил. Сцена забрала, сцена. Только я не на пирушке, а во время спектакля окочурился. Помнишь, я тогда Чацкого играл. «Карету мне! Карету!» – да и упал замертво.

– Вот именно… – задумчиво сказал я. – Призраки, галлюцинации – это уже шизофрения… шубообразная…

Со всех сторон посыпались смешки, забавные колкости. А Лера смотрела на меня снисходительно и с нескрываемым злорадством.

– Ваня, успокойся, не смеши людей.

А меня гляди и впрямь в бешенство швырнёт. И швырнуло бы, не появись наш молодой актёр Глеб Обухов. Вбежал он на сцену весь такой заполошный, горем пришибленный, глаза как у окуня.

– Ивана Бешанина машиной сбило! Насмерть! – закричал он.

Час то часу не легче! Смотрю на Глеба, а он меня сразу-то не приметил или не узнал из-за костюма этого. От волнения, видать, ему голову обнесло, в глазах помутилось.

Ну, все лица, конечно, в мою сторону.

– Ты что мелешь, не по глазам, что ли? А это тебе кто? – строго спросила Бортали-Мирская, показывая на меня.

– Надо было Ване место на Ваганьковском кладбище подарить… – пошутил кто-то.

Тут уж я не выдержал и вспылил:

– Да вы что, сговорились, что ли?! Послушайте, эту комедию пора сворачивать!

Глеб, увидев меня, за сердце схватился, очумелыми глазами на меня смотрит, смотрит… а я-то вижу, что он играет, да ещё так фальшиво, бездарно.

– Что это?.. – чуть не плача, говорил он. – Я же своими глазами видел! Искорёженный он, голова пробита, мозги наружу… врачи и не пытались. Иван был, точно… я же… видел…

– Ты нас не путай. Ваня у нас на сцене умер, как и положено актёру, – сказала Бортали-Мирская. – Все актёры умирают на сцене! Ты разве не знал? Хочешь сказать – Ваня плохой актёр? Или не наший он, раз его машиной придавило?

Это меня уж совсем рассердило.

– Что вы меня все хороните?! Я умер – пусть. Только, Лидия Родионовна, я вас очень уважаю, но, пожалуйста, давайте заканчивайте этот балаган.

Бортали-Мирская всплеснула руками и запричитала:

– Ой, да что же это мы и впрямь на именинника напали! У Вани же сегодня день рождения, день настоящего рождения… Ну-ка, кто у нас ещё тост не говорил? Наливаем, наливаем… За здоровье покойника… тьфу ты чёрт – именинника…

– И то правильно, – обрадовался Алаторцев. – Давайте, поберечься надо, поберечься…

– Только не надо этих глупых тостов типа «чтобы у нас всё было», – продолжала наставлять прима. – Глупые люди не понимают, что эта идиотская реплика понимается буквально. «Всё» – это значит болезни, несчастья, нищета, нужда… Список можно продолжать до бесконечности. А Ване и так не повезло… Ну, а как, в младых годах… Что ни говорите, а на этом свете особенные слова нужны…

Лука Лукич Кандишин решил тост сказать. Актёр, как говорится, легендарный и выдающийся. Девяносто два года прожил и до самого смертного часа со сцены не сходил. Прокашлялся он и говорит:

– Спасибо, Ваня, шо пригласил меня на бенефис свой… Как же удачно сложилось, шо он стал для тебя и для усех нас двойным праздником. Отрадно должно быть тебе, шо освободился ты от бренной жизни не в своей постели, не на больничной койке, не по злой воле худого человека или какого-нибудь стихийного несчастья, а на сцене родного театра, в кругу своих близких и родных людей. Такая уж наша актёрская доля. И про себя скажу. Сколько же раз приходилось мне мертвецов играть! И стреляли в меня, и в гроб укладывали. А роль старика Самарова! Не одну сотню раз я от сердечного приступа на сцене умирал. Покочевряжишься, покривишься для убедительности да тут же и рухнешь как подкошенный. Минут пять, наверно, а то и больше приходилось лежать смирёхонько, пока вокруг все ахают да причитают. А я, признаюсь, лежу себе, бывалоча, и для пущего воплощения представляю, как я над телом своим летаю навроде души. Парю эдак с крылышками и без и удивляюсь. А потом ещё и туннель вообразишь. И туды, в туннель, в туннель засасывает… А дальше как-то… воображения, что ли, не хватало? Ну, представишь ангелов каких-нибудь с крыльями, херувимов шестикрылых, серафимов там, мать с отцом, родственников… Ещё чего-нибудь эдакое для умиления сердца… Да… Так вот я о чём. Жить надо так, шоб не в ущерб загробной жизни. Шоб у души у нашей только прибыток был. А выпьем, друзья мои, за то, шо нет никакого туннеля, и никто нас никуда не засасывает!