– А мне показалось, что в ней нет ничего нового. По-моему, этого режиссера чересчур перехвалили. Постановка вполне традиционная, ничего нового в режиссуре…

– Может быть, это и хорошо. Новое – это хорошо забытое старое. Я даже вспомнила свою молодость… нашу молодость. Ты ведь помнишь, что мы познакомились как раз на этом спектакле?

– Как, разве на этом? По-моему, ты что-то путаешь. Столько лет прошло…

– Да нет, я ничего не путаю. Неужели ты забыл? – Марина устало улыбнулась, и Николаю Сергеевичу показалось, что от этой улыбки по залу рассыпались тысячи золотых искр.

Показалось, наверное.

– Пойдем, а то в гардеробе будет большая очередь!

В гардеробе действительно было полно людей. Они встали в хвост очереди, Селезнев получил свою куртку и Маринино пальто, привычно подумал, что нужно бы купить ей новое.

Они вышли на улицу.

Отчетливо и беспокойно пахло весной – талым снегом, мимозой, корюшкой.

Люди рассаживались по машинам, кто-то звонил, вызывая такси.

Совсем рядом с Селезневыми остановилась красивая дорогая машина – серебристый «Мерседес». Из нее выскочил шофер, распахнул дверцу перед мрачным сутулым мужчиной в черном кашемировом пальто. Дверца хлопнула, и «Мерседес» укатил.

Селезнев посмотрел ему вслед и почувствовал какое-то непонятное, необъяснимое беспокойство.

– Может быть, вызовем такси? – проговорил он, повернувшись к жене. – Это совсем недорого.

– А зачем? – Марина пожала плечами. – Погода хорошая, пройдем до метро пешком…

Жена взяла его под руку, прижалась к плечу. Серебристый «Мерседес» мигнул огнями далеко впереди.

Дима Бульонов не сразу понял, что любит театр.

Хотя были звоночки, были. Еще до школы, еще в маловразумительном возрасте, когда ему было пять лет, подруга мамы взяла Диму вместе со своими взрослыми детьми – школьниками второго и третьего класса – в театр имени Кирова. Так театр назвала мама, но ее подруга сказала:

– Мы пойдем в Мариинку.

Наверное, мамина подруга передумала и повела их всех в другой театр, не тот, куда собирались вначале.

Они долго ехали на автобусе, теснясь втроем на одном сидении, а дочь третьеклассница стояла чуть поодаль и делала вид, что не имеет к ним никакого отношения. Они пережили неприятную суету в гардеробе, где толпились и толкались взрослые, а дети смирно, как им велели, сидели на скамеечках, почему-то не деревянных, а бархатных сверху. Дима нигде таких скамеечек не видел, мамино выходное платье было из бархата, и она не разрешала Диме трогать мягкий ворс, чтобы не помять. Детей маминой подруги заставили переобуваться, но Диме переобуться было не во что, он пошел так.

Они сидели, как сообразил Дима, на самых лучших местах: выше всех. Хотя до потолка все равно оставалось еще далеко. Потолок выглядел даже красивее, чем в Эрмитаже: там, держа за руки пухлых голых мальчиков, водили хоровод красивые тетеньки с добрыми лицами. Внутри хоровода висела огромная люстра, похожая на фонтан, но наоборот. Она сверкала брызгами вниз. Потолок оказался, пожалуй, прекраснее всего, что до сих пор видел Дима.