– Твоя дочь, старшая, Нэнси, кажется? Она сказала, что ты не писал завещания, – говорит Цукерман умирающему.

Аллертон утопает в массивной ортопедической больничной кровати, которую несколько дней назад втащили в комнату четверо дюжих санитаров. Он подключен к аппаратуре, которая стоит дороже космического «челнока». На сером, осунувшемся лице – постоянная гримаса боли. Боль то отступает, то захлестывает – в последнее время отступает все реже, – и Цукерману самому больно на это смотреть. Аллертон балансирует на грани сознания – то бодрствует, то впадает в забытье.

– Не знаю, слышишь ты меня или нет, но все же скажу: у меня есть план.

Цукерман усаживается на край стула рядом с кроватью, вцепившись в поручень так сильно, что костяшки его пальцев совсем побелели.

Веки Аллертона дрогнули. Губы растянулись, обнажив сжатые желтые зубы. Непонятно, это знак того, что он понимает обращенные к нему слова, или просто кривится от боли… или и то и другое.

Невозможно предсказать, сколько времени машины смогут поддерживать в нем жизнь – дни, возможно, недели. Боже упаси, месяцы. Самородок, когда-то олицетворявший зло, величайший из злодеев, человек из ушедшей эры аналоговых проекторов, теперь застрял в лимбе страдания, и сердце его бьется лишь благодаря тем же компьютерным технологиям, которые вытеснили его экранный архетип.

– Я ведь все еще твой представитель, Богом клянусь, – продолжает Цукерман, – и я сделаю свое дело, как полагается профессионалу.

Очень медленно, со слабой, неуверенной дрожью раненого воробья рука Аллертона подвигается к поручню и накрывает руку Цукермана.

– Ну почему, прости за неуместный вопрос, ты со мной так поступаешь? Зачем ты пришел в мою жизнь, вывернул ее наизнанку? – Бессердечный циник-агент едва сдерживает слезы. – Мои… Три мои бывшие жены меня ненавидят… Моих четверых детей я почти не знаю, и ты, ставший моим другом – наверное, моим лучшим другом за всю жизнь, – ты должен так разбить мое сердце… Гад ты.

Марвин Цукерман опускает голову и уже не сдерживает рыданий. Постепенно он успокаивается, поднимает взгляд и тихо повторяет:

– Не волнуйся, Хейвуд, старина, у меня есть план.

К одному из роскошнейших особняков Беверли-Хиллз исполнитель прибывает глубоким вечером. Проскользнув в тени деревьев авокадо – где когда-то резвились звезды немого кино, – второй исполнитель подходит к окну салона и замирает. Он проверяет, на месте ли маленький кожаный мешочек в кармане его черного пиджака, в порядке ли инструменты в мешочке, затем распахивает окно и бесшумно влезает в дом.

Человек в черном подходит к больничной койке и рассматривает лежащего пациента.

– Он сказал сделать все быстро и безболезненно, – бурчит себе под нос исполнитель, вынимая из мешочка медицинский шприц. – Кто я такой, чтобы спорить? Хозяин – барин.

Этот человек – воплощение банальности зла. Его лицо напоминает морду лысой крысы с мертвыми, пустыми глазами-клепками.

Те, кто стоит на пороге смерти, перед самым концом часто приходят в себя. Большой, измученный человек на кровати открывает глаза и смотрит на своего палача. Умирающий не отводит взгляда. В темноте блестит капля жидкости на кончике иглы.

Крысомордый убийца не заметил – да и не смог бы понять, заметив, – что человек в постели принимает последствия того, что произойдет дальше. Добрый злодей не отводит взгляда. Он принимает последствия.

Игла входит в вену, поставив точку на муках Аллертона. Через семь секунд все кончено.

Покинув особняк, по дороге к неброскому, малозаметному двухдверному седану второй исполнитель поравнялся со стоявшим в тени человеком, который, казалось, не мог найти себе места.