ДИЗАЙНЕР. Нет-нет.

КЛЮВГАНТ. Ах, что вы вертитесь… как будто у вас… дерматомикоз!.. (Выхватывает у Дизайнера ручку и что-то старательно выводит в его блокноте). Вот.

ДИЗАЙНЕР. Что вы! Что вы! (Делает широкий росчерк).

КЛЮВГАНТ. Да нет же! Давайте, я…

ДИЗАЙНЕР. Нет, я. Я сам. Смотрите. (Вновь что-то размашисто пишет в блокноте. Показывает). Ес? Это уж, чтобы и вашим и нашим.

В сумраке арьер-сцены проступает розовое платье

Валентины.

КЛЮВГАНТ (сопя и отдуваясь). Ну, не знаю… Это, конечно, приятнее. Но нужно все обговаривать.

Клювган и Дизайнер направляются к кулисам.

ДИЗАЙНЕР (тычет Клювганту блокнот). Да смотрите же, я сейчас вот эту цифру…

КЛЮВГАНТ, Нет-нет, не эту… Лучше таки вон ту. Давайте я сам… Никто ж не говорит об даром…

Уходят.

Валентина делает несколько шагов.

Останавливается. Внимательно оглядывает все

части сцены, так, будто видит их впервые.

ВАЛЕНТИНА (едва слышно). Любите ли вы театр так, как я люблю его…

Подходит к парталу. Гладит его.

ВАЛЕНТИНА (с комичной патетикой). Любите ли вы театр так, как я люблю его?!

Бродит по сцене, повторяя одну и ту же фразу на

разные лады.

За ее спиной появляется Каратыгин. Он в костюме

медвежонка.

КАРАТЫГИН (с улыбкой). Слышу я, девица,

Слезную жалобу.

Горе-то слышится,

Правда-то видится,

Толку-то, милая,

Мало-малехонько.

Сказывай по-ряду,

Что и как деялось,

Чем ты обижена,

Кем опозорена!

ВАЛЕНТИНА (улыбается в ответ, принимает игру).

Дай-ко, спрошу тебя,

Батюшко, светлый царь,

Клятвы-то слушать ли,

В совесть-то верить ли,

Али уж в людях-то

Вовсе извериться?

КАРАТЫГИН. Да-а, давненько мы эту пьесу-то игрывали. А вот все в памяти хранишь. Умничка. А о чем это ты кручинилась тут в одиночестве?

ВАЛЕНТИНА. О чем? О том, что Александр Николаевич Островский здесь больше не прописан. О том, что в этом театре нам больше не придется прожить ни «Снегурочку», ни «Грозу»… Ни-че-го.

КАРАТЫГИН. Ах, вот ты о чем.

ВАЛЕНТИНА. Андрей Васильевич, да вы просто не представляете, что случилось… Я даже боюсь вам об этом говорить. Это чудовищно!

КАРАТЫГИН. Что театр, так сказать, перепрофилируют?

ВАЛЕНТИНА. Да! Вы знаете?!

КАРАТЫГИН. Свершилось все, раскрылось до конца!

О свет! В последний раз тебя я вижу…

ВАЛЕНТИНА. И что? И как же вы?!

КАРАТЫГИН. Да что же тут поделаешь, душенька? Ужель это только с нами так? Ну, ежели люди возжелали видеть себя рыночным обществом, не творческим, а рыночным, что ж тут поделаешь? Вот, когда бы в этом зале пребывали люди, ты могла бы их спросить: «Желаете ли вы творить, созидать, ткать, возделывать некие эфемерные светозарные вертограды для ваших душ?» «Нет! Нет! – воскликнули бы они в ответ тебе. – Мы хотим торговать. Мы хотим обилия вкусной пищи. Хотим цветных нарядов. Хотим игривых шуток. Хотим оглушающей музыки. Хотим самых ослепительных красок… Чтобы задушить тоненький слабенький, но такой настырный голосок какой-то непонятной тоски…»

ВАЛЕНТИНА. Андрей Васильевич…

КАРАТЫГИН. Так отнесись к ним с чувством, с состраданием. Оставь их в покое. Им тяжело живется, они страдают, они болеют.

ВАЛЕНТИНА. Но… Боже мой! Да нет… Да нельзя же так! Вот вы, вы всю жизнь в театре. Что вы будете делать? Для чего жить?!

КАРАТЫГИН. Что ж… Во-первых, я человек немолодой. А потом – у меня имеется дача. Ну, дача – это громко сказано. Садовый участок. Пять соток. Нет, безусловно, я понимаю, что сад такой площади вряд ли сможет содержать семью. Но я займусь пчеловодством. Поставлю ульи. Я уже и книжку купил – «Работа на пасеке».

ВАЛЕНТИНА (сострадательно). Ах, Андрей Васильевич…

КАРАТЫГИН (оптимистично). Правда, там, вокруг дачи, не очень-то богата кормовая база для пчел.