В апреле 1940-го ему прислали замену, а самого направили на медкомиссию, которая его забраковала по зрению и выдала ему «белый билет».

В самом начале войны в сентябре 1941 его послали в Горелово, где они жили в авиагородке, и он пишет, как они видели героические атаки наших летчиков на фанерных аэропланах на бронированные самолеты немцев. Назначили старшим, рыть дзоты – пятьдесят заключенных и тридцать таких же мобилизованных, как он. Пишет о любопытном эпизоде:

Как-то утром решили в столовую на завтрак не идти. Взяли с собой хлеб, сахар и термос с чаем. Не успели пройти полукилометра, как увидели, что столовую взорвали. А?!

И вот тут началось столпотворение, паника. И все, кто прямо под пулями полз по-пластунски (Немцы ведь получали удовольствие, расстреливая с неба эти живые мишени), – те спаслись, в том числе и отец.

Но это уже война…

Нас же – меня и Бореньку, – как обычно, в 1941 году отправили на лето в Молосковицы. И вдруг мы однажды просыпаемся от звуков взрывов. Всполошились, но успокоили себя тем, что это «опять камни рвут». Дело в том, что Молосковицы находятся на север от Ленинграда, по направлению к Карельскому перешейку, а там и сейчас много огромных валунов. И для того, чтобы освободить из-под них плодородную землю, их взрывали, а потом осколки убирали.

Но… дедушка пошел по деревне к тем, у кого было радио, и вместе со всеми (вся деревня собралась) услышали о том, что началась война. И тут же буквально прилетела мамочка: нас с Боренькой в охапку, дедушка посадил нас в тарантас, и… помчались на станцию (это в 5 км от деревни). Бабушка очень просила оставить у них Бореньку, так они его любили. Но мама: «Умрем все вместе!»

P.S.: На следующий день детей в город уже не пускали, а напротив – вывозили, причем по какому-то дикому распоряжению – на Запад. Боже мой! Сколько страшных трагедий!

А в городе было как-то тихо, почти спокойно и даже весело. Подъем энергии! Война скоро кончится! Немцев не пустим! Не позволим!

Детсады были закрыты. Ларочка же так и оставалась в своих круглосуточных ясельках, и хорошо за ними ухаживали, и даже в страшное голодное время прикармливали довольно сносно. Однажды, уже где-то в конце ноября, мамочка у них заработала целое большое блюдце манной каши, облитой чем-то безумно вкусным (то ли киселем, то ли компотом), и донесла для нас с Боренькой.

Детсады закрыты, и мы оставались дома. Нас не выпускали: хоть бомбежек особых не было, но все же. И вот однажды где-то в июле 1941 мамочка попросила меня пойти получить крупу. Карточек тогда еще не было, но иногда подъезжала машина с продуктами, и каждому выдавали по килограммовому пакету какой-нибудь крупы – риса, например, или гречки. И на этот раз мама узнала, что на угол Среднего проспекта и нашей Третьей линии подъехала машина с крупой.

Я с радостью согласилась освободиться из домашнего плена и вылетела во двор, а затем на улицу. И тут меня буквально потрясло то, что улица была абсолютно пуста – ни души, как говорят. И тишина, только от машины неслись голоса людей. Я вприпрыжку поскакала к ней. Любопытно: я прыгала (сейчас попробовала – не получилось) как-то так: левая нога вперед, правая в сторону и назад, и опять: левая вперед, и пошло… да еще быстро так.

Справа из подворотни передо мной вышел мужчина и пошел туда же, довольно быстро, так что я не могла его догнать. Вдруг раздался страшный пронзительный свист, такой, что уши заложило. Я уши закрыла руками и присела от страха, зажмурившись. Когда все стихло, я поднялась, разжмурилась и посмотрела. Передо мной шел все тот же мужчина, но…