Больной: «Не убивайте меня, адские помощники! Оставьте мне последние минуты!» А двое хищно блуждают вокруг его кровати.

Крат бросил пьесу на то же место. В конце-концов, проваленный спектарь – не самая великая беда на свете. Ну не заплатит им Дупа, и что? Крат загадал: если будет провал, он уедет в глухомань, заведёт кур, будет жить, как жили предки. «Надо Николаича подговорить, вместе махнули бы в деревню». Это решение придало ему крепости, он лёг и заснул. А Дол заворочался.

– Эй, Крат, спишь? Хорош спать, пора мозгами шевелить!

Дол так устал от произнесённых слов, что вновь упал головой на подушку, роль которой исполнял свёрнутый в рулон бушлат.

– Театр! – посопевши, проворчал он. – Люди тянутся к свету, а самый тот, кто несёт им свет, помирает. Плохо мне, Крат. Слышишь меня? Сократ твою Платона Пифагора в три гипотенузы мать! Прокруст, подъём!

Если Дол выражается кудряво, значит, он трезвеет. Крат об этом подумал, накрывая лицо одеялом. Накрыл и затаился, потому что не хотел отвлекаться от своей тоски. Настал один из самых плохих дней в его жизни.

Дол занял своими действиями всю котельную. Устроил вытрезвитель: пил соду, парил то лицо, то ноги, включал шумный электрочайник возле головы Крата. Густо мазался кремом и шлёпал себя по щекам, пинал стул, матерился.

В этакой обстановке пришлось Крату промаяться полдня, терпя время. Эх, заснуть бы и проснуться уже завтра, да спросить у Николаича, как провели спектарь.

Дол тоже невзлюбил спектарь, но его угнетала не сценическая неопределённость, а необходимость выйти на сцену трезвым. Требовался подвиг. Кроме того, Дупа велел Долу как можно больней задирать Крата на сцене, и пускай Крат не будет к тому готов – получится интересней. Долу неприятно было таиться от друга, но он поклялся молчать, за что и получил червонец, пропитый в указанные дни во имя искусства, а также за любовь, дружбу и, само собой, за здоровье.

Крат интуитивно догадался о сговоре и спросил напрямую. Дол замялся… но, услышав о разрыве товарищеских отношений, раскололся. Если бы червонец не был к данному часу полностью истрачен, угроза разрыва, пожалуй, не возымела бы такого действия.

– Только ты ничего не знаешь, я тебе ничего не говорил! – шелестящим голосом попросил Дол.

Крат промолчал.

Старые хромые ходики, списанные из театрального реквизита, с вылезшей навсегда кукушкой, пробили, вернее, прокаркали 16 часов. Пора! Актёры поплелись туда, куда земля со всех сторон клонилась, прогнувшись под тяжестью театра. Город стал гравитационной воронкой.

– Рано вы явились, господа, – встретил их Николаич и зачем-то потрогал жёлтыми пальцами лицо Дола. – Гляди-ка, настоящее.

– А ты думал! – Дол молодцевато хорохорился. – Дерьма не держим.

– Я про дерьмо и слова не сказал.

В театре ничто не предвещало скорого сценического заклания двух актёров, не имевших понятия, что им делать на сцене. Прошаркал сантехник с вантузом, удлинившим его правую руку ниже колена. Прошлёпала в домашних тапках аккуратная небольшая Зоя Грушина, заведующая реквизитом. Пробежала помощница режиссёра Лидочка Жмурова – конфета-на-ножках. Лидочка не уставала приветливо улыбаться всем и каждому. Её главная обязанность в театре – приносить из булочной пирожки. Если Дупу навещали важные гости, он просил её повертеться перед ними, чтобы гости подобрели.

Два увесистых, грубоотёсанных молодца, рабочие сцены, курили на игрек-образном перекрёстке коридоров; они по-свойски поздоровались с актёрами и заметили, что спектарь лафовый, поскольку идёт почти без декораций.