– Мне тут пьеску подкинул один подонок: «Флюиды и миазмы», – Дупа оттопырил нижнюю губу. – Правда, вместо диалогов герои только хрюкают и плюются, что конечно ново, только не пойму, хорошо ли с точки зрения искусства? Достаточно ли свежо? Оценят ли пьесу газетные мерзавцы? Сейчас ни хрена не поймёшь, у кого что на уме! Ну а вы чего пришли, голодранцы? Аппетит замучил? Жить в искусстве – это принципиальный выбор: либо ты – хам и подонок, зато сыт и популярен, либо ты нищий художник с большой буквы. Буквы «ха», разумеется. Так вы с кем, пришельцы?

– Мы-то художники, но сейчас время такое, – промямлил Дол.

– Время всегда такое. Хотите и честь соблюсти, и гонорар приобрести? Не выйдет, – главреж зыркнул на них пронзительным, рентгеновским глазом, настроенным видеть козни и пороки, поскольку только их и видел, ибо только в них и верил, если говорить о «подлинном в человеке», о «настоящем в человеке».

Ещё давным-давно, в начале своей карьеры, когда вёл на радио развлекательную программу, Дупа сделал ставку на развязность. Сегодня пропаганда разврата выглядит классикой, но тогда он и ему подобные активисты были новаторами.

Воцарилось молчание, заполненное полётом мухи.

Главреж Дуплинский Михаил Яковлевич по прозвищу Дупа невероятно похож на жабу: и фигурой, и лицом, и бородавками, и огромным губастым ртом, и даже взглядом выпученных глаз. Крат не мог привыкнуть к его лицу и каждый раз вздрагивал, отвращаясь, и вместе с тем жалел Дупу за то, что Дупа вынужден жить в таком обличье. Однако Дупа в сочувствии не нуждался. Напротив, для усиления эффекта он поощрял в себе неряшливость и немытость. В культурной среде ходили анекдоты о том, как он жуёт, ходит, причёсывается. На его подбородке и вправду могли до обеда храниться вещества завтрака. Его подозревали в том, что он вообще не моется, обходясь почёсыванием спины о косяк. Бриться ему и нужды не было, поскольку борода не росла. Главным его отличием от жабы считалось то, что жаба выделяет яд на коже, а Дупа на языке. К своей двери он самолично прикнопил фотографию жабы, дабы отнять у всяких подонков мотив острить. Правда, остряки хранили в запасе ещё более яркий мотив: Язык Дупы – карнавально-эпический образ.

Пользуясь служебным положением, главреж Дуплинский хотя бы ради удовольствия заставлял невинных людей соглашаться с какой-нибудь срамной мыслью. Ему нравилось поражать окружающих не только своей внешностью, но и мерзкими суждениями. Ему просто нравилось быть мерзавцем, влиятельным, разумеется. Он сладострастно намазывал себя на окружающих, как шоколадное масло на хлебные ломти – вид эротики.

В эпоху Кризиса власть любого работодателя становится абсолютной, поэтому несчастные люди, лицом кривея и душой морщась, поддакивают смачному Дупе.

Последняя встреча с ним случилась у двоих друзей год назад на театральном банкете. Тостуя, Дупа дал наказ. «Мы – режиссёры, продюсёры и прочие продюсранцы воспитываем публику. Наша задача – отвадить её от всякого там умного и прекрасного, чтобы наладить фабричное, тиражное производство культурных изделий. Нам нужны терпение и постепенность: поначалу публика нехотя смиряется с малой безвкусицей, ворчит… однако ж выбора у неё нет. Потом смиряется с более крупной безвкусицей. Затем она кушает всё, что мы изволим подать. Вот когда культура превращается в кулёк, в индустрию развлечений, которую возглавляют не творцы, а дельцы. Член, желудок и кошелёк – три главные заботы гомосапа. Дразни его самолюбие, почёсывай самодовольство и выходи с этим дерьмом на бис. Так выпьем за дерьмо!»