Виталию Викторовичу отчего-то было жалко молодую беззащитную вдову. Как бывает жалко голодного щенка, тыкающегося холодным носом в ладони, или котенка, забившегося со страха перед чужим миром под лавку или скрипучее крыльцо. Хотя ранее в каких-либо прежних делах, которые ему доводилось вести, особой жалости к свидетелям происшествий или преступлений майор не испытывал.

Все теперь пойдет прахом, что Модест Печорский так кропотливо преумножал и выстраивал: магазины и ресторан.

Нина прошла к письменному столу и выдвинула верхний ящик. Денег в нем не оказалось.

– Их здесь нет, – удивленно произнесла она и посмотрела на майора милиции: – Вы полагаете, нас ограбили? – Она помолчала, собираясь с духом, чтобы произнести следующую фразу: – А моего мужа что – убили? Но кто это мог сделать? И за что?

– Мы здесь для того, чтобы разобраться во всех обстоятельствах произошедшего, – уклончиво и довольно сухо ответил Щелкунов.

– Да нет, не может такого быть, – взволнованно произнесла Печорская, обращаясь скорее сама к себе. После чего вскинула голову и посмотрела Виталию Викторовичу прямо в глаза: – Модест Вениаминович, конечно, сделал это сам. Это, вне всякого сомнения, самоубийство.

– Откуда у вас такая уверенность? У него были на то какие-то причины? Может, он болел?

Отвернувшись, вдова молчала.

– Сколько было денег? – выдержав паузу, спросил Виталий Викторович, немного удивленный поведением молодой вдовы. Другая бы на ее месте наверняка ухватилась бы за версию об убийстве мужа, которая оправдывала бы его и делала из него жертву преступления, а не явно смалодушничавшего человека, сдавшегося перед обстоятельствами. Если бы эта другая его любила и желала сохранить добрую память о нем. А Нина, похоже, больших чувств к ныне покойному супругу не испытывала.

– Точно я не могу сказать, – тихо ответила молодая женщина.

– Ну, можете сказать хотя бы примерно? – вновь спросил Щелкунов, надеясь получить точный ответ.

– Думаю, тысяч семь-восемь.

– Значит, в ящике письменного стола находилось тысяч семь-восемь, которых на настоящий момент нет, – констатировал начальник ОББ городского управления.

– Нет… Но, возможно, Модест потратил их сам. Он много вкладывался в свои магазины и ресторан, – пояснила Нина, опять-таки косвенно поддерживая версию о самоубийстве. – А вот его сберкнижки, – Печорская показала их майору милиции, – обе на месте.

– Позвольте на них взглянуть? – попросил Виталий Викторович.

Нина протянула майору обе книжки. Тот открыл одну и едва не присвистнул – пятьдесят пять тысяч целковых. Немалая сумма! Вторая – на сумму сорок три тысячи с копейками. То бишь с рублями. Итого – девяносто восемь тысяч с чем-то. Очень даже неплохой заработок для советского гражданина, готовящегося безбедно встретить старость. Чтобы заработать такие деньги, ему, начальнику отдела по борьбе с бандитизмом и дезертирством, надлежит проработать на своем месте без малого десять лет. При этом следовало не есть, не пить и ничего не покупать… Даже папиросы.

– Скажите, Нина… Как вас по отчеству? – поинтересовался Виталий Викторович.

– Александровна, – последовал ответ.

– Вот скажите мне, Нина Александровна, а враги у вашего мужа были? Или, может быть, какие-то недоброжелатели? – задал Щелкунов вопрос, являющийся, скорее, дежурным при опросе пострадавших. – Ведь он был человеком небедным. Я бы даже сказал – состоятельным. Многие могли ему завидовать.

– Я не знаю, – не сразу ответила молодая вдова. – Мы жили довольно замкнуто. Ни с кем особенно не общались.

– Значит, вы никак не можете помочь следствию… – констатировал Щелкунов и добавил, глядя куда-то поверх головы собеседницы: – Или, может, не хотите?