Юную хозяйку замка Процинта сопровождали два дружинника.

Низко наклонясь с седла, Амансульта внимательно прислушалась.

– Монжуа! – Голос серкамона был полон праведного гнева.

Он призывал.

– Монжуа!

Под этот клич он, серкамон, носил камни для военных укреплений в Сирии, сам держал ночную стражу под Акрой, собственным мечом рубил головы неверным, врубаясь вслед за благородными рыцарями в их строй, терпел великие опасности на суше и на море, рвал острым копьем желтые мерзкие штаны Магомета. Святое странствие не закончилось! Нет, оно не закончилось! Пока гроб Господень не освобожден, оно не может закончиться! – взывал серкамон. Вот подходит пора, и паладины вновь двинутся в земли, освященные страданиями Христа. И всегда будет свят тот, кто лично двинется в странствование с мечом в руке, и всегда будет презрен тот, кто откупится от странствия золотом!

Желтые глаза серкамона сверкали.

Вот подходит пора, вновь причалят суда святых пилигримов к берегам Святой земли! Вот подходит пора, вновь неверные сдадут Яффу и уйдут, побитые, в Вавилонию, а униженный Иерусалим откроет ворота перед неукротимыми святыми паладинами! Вот подходит пора, все твердыни, воздвигнутые неверными, рухнут, тяжелые каменные стены рассыплются, и многочисленные враги Иисуса познают тяжесть железных цепей!

«Я люблю путаницу алых и лазурных щитов! – неистово пел серкамон. – Я люблю путаницу пестрых боевых значков, цветные шатры и белые палатки в долине, ломающиеся с треском копья, тяжелеющие от летящих в них дротиков щиты, железные, раскалившиеся на безумном солнце латы! Я люблю ржание боевых коней, грохот катапульт и тяжкий ход рыцарей в броневом строю!»

Кровь за кровь! Монжуа!

Слушая серкамона, стоя на солнцепеке, Ганелон почувствовал странную лихорадку и дрожь в суставах. От злобного высокого, чуть хрипловатого голоса серкамона глаза Ганелона застилало серой трепещущей пеленой, во рту закис вкус металла, левый глаз начал косить сильней, чем обычно, левое веко подергивалось. Он не знал, чего хотела его госпожа, что, собственно, она хотела услышать от желтоглазого странствующего певца, но его самого злобное вдохновение серкамона только заставило крепко сжать руки. Сейчас Амансульта пригласит этого ужасного человека в замок, думал Ганелон. Она не может не пригласить в замок такого знаменитого, такого ужасного желтоглазого певца, который неистово поет святой подвиг. Такой подвиг уже совершен отцом Амансульты благородным бароном Теодульфом, попавшим в плен к сарацинам. Амансульта сама, наверное, сейчас охвачена вдохновением…

– Но, добрый серкамон, – вдруг произнесла Амансульта, и вся толпа повернула в ее сторону многочисленные головы. – Но, добрый серкамон, я хорошо помню, что раньше ты пел любовь. Раньше ты пел исключительно любовь, раньше ты слагал песни исключительно о благородном чувстве…

– А сейчас я пою святой подвиг! – без всякого испуга перебил серкамон юную хозяйку Процинты и поднял на нее свои ужасные глаза. Если цикада – символ поэта, то этот серкамон, несомненно, был злой цикадой.

– Но, добрый серкамон, – еще более ровно продолжила речь Амансульта, как бы не замечая замершей толпы. – Я хорошо помню, что раньше ты пел исключительно любовь. Даже могу напомнить слова. «Ненастью наступил черед, нагих садов печален вид, и редко птица запоет, и стих мой жалобно звучит. Ах, в плен любовь меня взяла, ах, счастья не дала познать».

И спросила:

– Тебе теперь совсем не хочется петь любовь?

Вилланы и простолюдины тревожно переглядывались.

Они никак не могли понять, к чему клонит юная хозяйка замка Процинты.