Вернулся Повелко. Он радостно обнял старика:

– Что слышно про лагерь?

Заломин рассказал, что все бочкари получили отставку. Допросам их не подвергали, но именно это обстоятельство вызывало подозрения. Возможно, фашисты затевали что-то.

Заломин сел за стол и достал из кармана кисет.

– Я сегодня постараюсь внешность себе подпортить. Так лучше будет, – усмехнулся он.

– Как это – подпортить? – поинтересовался Повелко.

– А так… Обрею начисто голову, усы, бороду, да и брови за компанию. Бог даст, со временем отрастут.

Он медленно крутил цыгарку. Большие, обветренные, в шрамах и ссадинах пальцы его действовали уверенно.

Помолчав, он спросил:

– Ну, а ваши дела как?

– Плохи дела, – коротко бросил Игнат Нестерович.

– Чего так?

Тризна вкратце обрисовал создавшееся положение.

– Выходит, все дело в Повелко? Попадет он во двор электростанции, так и дело совершится?

– Да, выходит так.

– Ну ладно, совещайтесь, а я пойду, – Заломин неожиданно встал и начал одеваться.

На другой день на квартиру к Ожогину и Грязнову под видом нищего опять прибежал Игорек. Когда Ожогин вынес ему кусок хлеба, Игорек торопливо передал, что у Заболотько Никиту Родионовича ждут Изволин и Тризна.

Как и раньше, Грязнов пошел за Ожогиным, для того чтобы обнаружить возможную слежку.

Через двадцать минут Ожогин уже стучался в окно знакомого дома.

Оказалось, что переполошил всех старик Заломин. Он явился к Тризне два часа назад начисто обритый и предложил «созвать всех», так как он «будет докладывать рационализацию». Пришлось созвать.

– А где же он сам? – спросил Никита Родионович.

– Побежал что-то уточнять, сейчас вернется.

Заломин пришел через несколько минут.

– Раздеваться не буду, время в обрез, – начал он, ни с кем не поздоровавшись. – Так… Что я безработный, всем известно?

– Ну? – Тризна удивленно поднял брови, не понимая, к чему ведет старик.

– Две бочки у меня управа конфисковала, а две оставила, – сказал Заломин.

Все недоуменно переглянулись. Тризна закашлялся и вышел.

– Погодим малость, – продолжал Заломин, – пусть отдышится. – И он невозмутимо стал попыхивать цыгаркой.

Воцарилась тишина.

Наконец вернулся бледный Игнат Нестерович. От приступа кашля глаза его стали красными и наполнились слезами, он то и дело вытирал их платком.

Заломин сокрушенно покачал головой и снова заговорил:

– А пока и кони, и две бочки дома.

Нервный Тризна не выдержал:

– Чего ты болтаешь? Где твоя рационализация?

Заломин неожиданно громко рассмеялся:

– Сейчас и рационализацию выложим. Разведку я не зря провел. Электростанция уже месяц, как заявку дала в управу на очистку. Раз! – он согнул один палец. Лица у всех вытянулись. – А мы возьмем с Повелко да ночью и приедем к ним. Два, – он согнул второй палец. – Ночью никто проверять не будет. Три… Завтра у меня всё могут отобрать дочиста. Четыре… Значит, воробей, не робей! Пять… Вот она и рационализация!

В первую минуту от удивления и неожиданности никто не произнес ни слова. Потом Повелко бросился к старику, прижал его голову к груди и поцеловал.

Заломин смутился и часто заморгал.

Ожогин подошел к старику и крепко пожал ему руку. Старик расчувствовался, губы у него затряслись, и скупые слезинки скатились по грубым, обветренным щекам.

– Старый конь борозды не портит, – так говорят, отец? – спросил Заломина Никита Родионович.

– Так, сынок… И еще говорят: «Либо грудь в крестах, либо голова в кустах». Только вот что… Дело надо начинать сейчас, у меня все готово. На дворе станции я бывал до войны разов пять, порядки знаю…

– Проберетесь? – спросил Ожогин.

– Конечно, проберемся… А вот куда мне потом пробираться?