– И в самом деле, а я уже и забыл этот вкус, – на лице Якова Платоныча была написана ностальгия.

– А я как раз велел приготовить все то, что тебе нравилось. Вы, душенька Анхен, любите утиную грудку по-мюнхенски? Никогда не пробовали? Много потеряли, но теперь восполните пробел. Тут главный секрет, это розмарин… Вот, с грушевым горячим глинтвейном, прошу вас, очень хорошо…

– Ах, как у вас чудесно, – искренне восхитилась Анна.

И точно, душа ее принимала удивительно спокойное и приятное состояние, когда любовалась она на эту скромную гостиную с треугольными столиками по всем углам – кроме одного, занятого угловой старинной печью. Чисто выбеленные стены были украшены какими-то портретами в круглых темных рамах; особенно одна стена, где этих портретов было великое множество – вероятно, это были предки нынешнего обитателя дома; великолепным было и большое зеркало в деревянной раме, выточенной виноградными листьями. И Анне почудилось – когда-то давно она жила в этом доме, и дивная вереница воспоминаний ей навевается всей      этой обстановкой….

Но более всего радовало ее то мягкое радушие и чистосердечие, которое было написано на лице Платона Теодоровича.

– Кстати, настоятельно советую отдохнуть с дороги, – старик опять поднял палец, – ибо экипаж ваш видели все, и уж будьте покойны, к вечеру набегут с визитами. Как тараканы…

– Кто? – удивилась Анна.

– Соседи, душенька моя Анна Викторовна. Вдова Астафьева, например, из дома напротив, с родней, моськой и челядью…

– Как, она еще все тут? – удивился Штольман.

– А куда бы она делась? Это у вас там, в столицах, бурлят события и творятся перемены. Здесь же стрелки часов крутятся по кругу вхолостую – все крутятся, а толку нет. Те же лица, те же моськи… Дочери ее теперь в пожилых девушках ходят, сын, правда, женился… Но еще есть Маевские, Ляхины, Миропольские, Кельнеры, Бабаевы, Блюмеры, Зингеры… они нас тоже навестят, не извольте сомневаться.

– О Боже, – на лице Штольмана отразился комический ужас.

– Провинция-с, одна радость у людей – делать визиты, ибо здешним обывателям развлекаться особенно негде.

– Но ты писал мне, что театр открылся у вас пять лет назад, – заметил Штольман. – Даже очень смешно описывал его антрепренера и его супругу. Помнишь? Такой мелкий, крючконосый человечек, похожий на гнома – и супруга, которая его почитала красавцем и все его слова повторяла за ним, как попугай…

– Помер, бедняжка, – вздохнул Платон Теодорович. – А супруга его с тех пор успела еще раз выйти замуж и снова овдоветь, потом завести любовника, потом этот любовник от нее дважды сбегал, и наконец, она ухитрилась охмурить и женить на себе какого-то писателя – говорят, знаменит в столицах, а вот поди ж ты – не устоял перед нашей неотразимой Олимпиадой Саввишной.

– Она так красива? – заинтересовалась Анна.

– Я бы не сказал – ни то ни се, как говорится. Ни хороша, ни дурна. Но вот чем-то берет мужчин.

– Может, как-то особенно умна?

– Голубушка моя, ну когда же мужчинам был интересен женский ум?! – всплеснул руками старик.

Анна, слегка опешив от такого возражения, повернула голову в сторону мужа, как бы желая спросить его мнения; он же, ничего не говоря, накрыл ее руку своей. Этот жест не укрылся от внимания Платона Теодоровича.

– Хотите сказать, что ваш муж это качество в вас ценит? Охотно верю. Но он скорее исключение из общего правила. Кстати, весь в папу. Я тоже люблю умниц, знаете ли – но большинство мужчин их боятся, так что примите уж реальность как есть…

– А кстати, что за писатель такой? – не без интереса осведомился Штольман.

– Некий Горчичников, – пожал плечами старик, – и должен заметить, что читать его творчество и впрямь, как горчичник жевать – то еще удовольствие.