Викентия и его приятелей поселили в клети. Кормили и обращались хорошо, но уходить запретили под страхом смерти.
Дни потянулись мучительно долгие, ибо нет для человека наказания страшнее, чем несвобода.
Яд
Государь с той поры сделался зело печален. Тело его вдруг начало пухнуть и издавать зловоние. Оставшись в опочивальне, он долбил лбом пол:
– Господи, почто аз не пренебрег красотой мира, по что не отошел в монастырь! А теперь ожидает… геенна огненная?
И ему становилось столь отвратно, что все чаще являлась мысль выпить яду или захлестнуть на своей тонкой морщинистой шее петлю. И тут государя охватывала с новой силой дрожь, и он начинал читать молитвы. И тогда государь вспоминал себя маленьким, родных, ловлю рыбы в Неглинке, любимую собаку Гавку, езду по Москве в маленькой тележке в окружении стражи с бердышами, радостные крики простолюдинов. И если раньше он гордился своим исключительным положением, то теперь искренне и страстно завидовал простым людям, которым не было нужды кого-либо убивать, которые всегда были свободны, ходили с кем хотели и где хотели.
И однажды Иоанн Васильевич решился: он налил в бокал вина, насыпал белого ядовитого порошка, перекрестился и быстро выпил. Начались страшные рези в желудке. На крики государя сбежались люди, и Бомелиус его откачал.
Государь покорился, словно невольник в темнице, дожидающийся смертного часа.
Еще не вечер…
Вот наступило утро 17 марта 1584 года. За зубчатыми стенами Кремля, за легкими волнами Москвы-реки вставало радостное свежее солнце.
Здоровье государя, почти все время ухудшавшееся, вдруг в последние дни пошло на поправку. Тело стало отекать меньше. Страшные видения почти полностью прекратились.
Государь с удивлением, даже с некоторой веселостью вспоминал те страхи, которые пережил за последние месяцы с того дня, как ему была предсказана смерть.
Басманов с сатанинской улыбкой потирал ладони:
– Ну, звездочет, где он? Сейчас будем на Красной площади жечь шакала поганого!
Явился Викентий. Царедворцы и сбившаяся в кучку челядь с любопытством уставились на волхва. Басманов заглянул в лицо Викентия, елейным голосом протянул:
– Ну, латынянин гнусный! Зенки свои расторопь. Государь-свет, хвала Богу, силен, как никогда. Зришь ли сие, идолослужитель треклятый?
Весело улыбаясь, Иоанн Васильевич тоже вопросил:
– Ну, звезды наврали? Назначенный день – сегодня, а я живой!
Викентий негромко, обыденным голосом произнес:
– Государь, но сейчас лишь утро! Кириллин день еще не миновал…
Иоанн Васильевич словно поперхнулся: хотел еще чего-то сказать, да промолчал.
Он вновь ходил хмурым. От обеда отказался.
Вечером сел с Годуновым в шахматы играть. Пили вино.
Проиграл две партии. Никогда прежде Годунов у государя не рисковал выигрывать. Государь хотел сказать об этом, как вдруг дико вскрикнул, вытаращил глаза и замертво рухнул на ковер. Изо рта у него обильно кровавая пена пошла.
– Лекаря скорее! – крикнул Годунов.
Прибежал Бомелиус, пощупал пульс:
– Тело уже рассталось с духом…
Все перекрестились. Басманов особой печали не выказал:
– Бог дал, Бог взял!
Зато простой народ скорбел по-настоящему. Тысячи людей стекались в Москву. Горестные вопли неслись в небо. Годунов с печальным удивлением качал головой:
– А если бы покойник истребил народу в два раза больше, так стенаний о нем тоже было бы больше? Сказывают, о кровавом Калигуле и безумном Нероне простолюдины скорбели как о родных сыновьях. Удивительно, да и только – сколь сильно чернь любит ярмо да кнут.
Эпилог
По Москве гулял слух: «Иоанн Васильевич отравлен приближенными!» Среди вероятных убийц называли и Бориса Годунова, и вошедшего с ним в сговор чужеземного звездочета. Ведь у Викентия и впрямь не было выбора: или самому сгореть на костре, или подсыпать государю в вино яд. Ничто так не толкает на убийство, как страх перед будущей жертвой. А под этим страхом постоянно жили все приближенные государя.