Государь на своего духовника не сердился, лишь посмеивался.
– Юродствуешь, отче! – Но тут же вполне серьезно добавлял: – И то – дело священника творить добро и врачевать раны душевные. – Мечтательно заводил очи: – Вот брошу все, пропадайте без меня, заточусь в монастырь…
Никита исповедовал государя, отпускал грехи и даже венчал. Но в душе все более осуждал жестокосердие царя, а паче того – подручных, разжигавших цареву злобу и кровожадность. И вот пришел час, когда Никита решил сотворить дело опасное и доброе…
Отец Никита, как и положено, сопровождал гробы до могилы. Он уже успел прознать, что в одном из них лежит живая еще царица. Гробы предали земле.
Вместе с государем и его присными Никита во дворце правил тризну. Улучив момент, незаметно удалился из дворца. Вооружившись лопатой, он умудрился в кромешной тьме отыскать место возле ограды, где была зарыта царица Василиса. Помог ему прут, который Ни кита загодя воткнул между комьев земли в изголовье гроба.
С трудом отворачивая комья мерзлой земли, Никита принялся раскапывать могилу. Мороз и метель все более усиливались. Вскоре пот заливал священника, дыхание участилось, гортань жгло так, словно туда металла плавленого залили. Пересохшие уста шептали:
– Господи, помоги! Неужто обмишулился? Неужто не здесь? Да нет, вот и ветла торчит, еще прежде ее приметил…
Вдруг лопата глухо стукнула по крышке гроба.
Еще спорее Никита стал отшвыривать землю. Перекрестился:
– Кажется, можно отбросить крюки, поднять крышку!
Похищение
У священника бешено заколотилось сердце, когда из открытого гроба донесся легкий вздох:
– Ах!
Никита упал на колени, страстно зашептал:
– Государыня, жива ли?
В ответ – свист ветра и сухая снежная крошка в глаза.
Никита рванул из голенища нож, нащупал путы, разрезал их. Подхватив на руки царицу вместе с волчьими шкурами, в которые она была завернута, двинулся вдоль ограды к кладбищу.
Ноги увязали в сугробах, ветер норовил опрокинуть Никиту, но тот упрямо, стиснув зубы, шел и шел к цели. Его глаза, кажется, начали различать предметы в этом холодном и призрачном свете: невысокое темное здание часовни среди занесенных снегом могил, чей-то старинный разрушающийся склеп. А вот и маленький домик отца Федора – кладбищенского священника и сторожа одновременно.
Жалобно тявкнула сонная собачка. Никита долбанул сапогом дверь, еще и еще раз. Послышался стук босых пяток по деревянному полу, дверь отлипла. В лицо Никите пахнуло вареной капустой, разопрелой кашей, жженой свечой – запах жилья.
Воскрешение
– Отец Федор, это я, Никита! Засвети малость, только дверь припри, а занавески задвинь.
В печи тлели угли. Отец Федор в честь знатного гостя зажег толстую сальную свечу. Перед Никитой стоял в ночной рубахе невысокого роста сухонький старичок, с непокрытой лысой головой, с седой рыжеватой бородкой, добрыми, усталыми глазками. Весь его облик светился умильной кротостью, младенческим и вместе с тем мудрым простодушием.
Отец Федор всплеснул ручками:
– Ой, кого притащил, Никитушка? Никак, обмерзлая баба? На дороге поднял, что ль? Живая разве? Клади возле печи, на лавку. Сбегаю разбужу соседку, бабку Аксинью! Пусть разоблачит мерзлую да разотрет…
– Никого звать не следует! – Никита заглянул в глазки отца Федора. – Сами разоблачим – хитрость не шибко великая! Иди, бачка, помоги…
Догола раздев Василису, Никита стал растирать ее тело лампадным маслом. Вскоре на мертвенно-бледных щеках показался легкий румянец, женщина вдруг вздохнула, и бескровные уста прошептали:
– Пить…
Отец Федор засуетился. Трясущимися руками схватил берестяной туесок: