– Дмитрий Прохорович, я набедокурил, я дело и поправлю. Есть у меня жених путевый. Вдовый, но еще в соку, у государя в чести, дом от богатства ломится. Увидит Василису – голову от красоты потеряет. Тяжко тебе, да не кручинься, а меня послушай. – И сокольничий задышал в ухо слова, от которых лицо оскорбленного отца стало малость светлеть.

Долго мужи хитрое предприятие обмозговывали, а потом перешли в трапезную и за могучим дубовым столом завершили дело обильным ужином.

Хвостов выпил водки, несколько оттаял, хмыкнул:

– Василиса девка пригожая, да вбила себе в башку глупость…

Иван, с любопытством слушая, подливал в чарки водку:

– Это ты, Дмитрий Прохорович, об чем?

– Да еще совсем дитем была, а одно твердила: «Желаю-де быть царицей. Вырасту – замуж только за царя пойду!» И плеточкой учил ее, а все то же клусила.

– Ну, теперь-то хоть поумнела?

Хвостов вздохнул:

– Где там! Нет-нет да вякнет: «Точно царицей буду, кроме царевичей, другие женихи мне негожи!» Вот и досиделась уже, перестарок, ведь осьмнадцатый годок пошел. – Сжал кулаки и, вдруг наливаясь кровью и вновь впадая в гнев, выкрикнул: – Да теперь уж дурьих речей ее слухать не стану! И ты, сокольничий, держи свое слово, делай все согласно уговору.

Прощались почти дружески. Иван сдернул с пальца дорогой перстень:

– Возьми, Дмитрий Прохорович, в сладостный дар! И еще тебе англицкого сукна пришлю. Только на меня сердца не держи, Бога ради.

– Пришли, пришли! – согласился Хвостов, рассматривая крупный лал и сажая перстень на толстый указательный палец.

Иван двинулся к окну, желая уйти тем же путем, как пришел.

Хвостов фыркнул:

– Совсем сдурел, сокольничий? Иди в двери. – И повторил: – Ты не обессудь: слово не сдержишь – государю на тебя буду ябедничать.

Иван отыскал в соседнем проулке своего холопа. Тот держал под уздцы заседланного коня бурчалой масти. Иван ловко, едва коснувшись стремени, взлетел в легкое седло. Почесал задумчиво курчавую бородку, подумал: «Эх, пагуба какова со мной прилучилася!»

Медленно, придерживая ретивого коня, направился к себе, на Солянку. Почему-то в голову пришли слова Писания: «Приспело время страдания, подобает вам неослабно страдати!» Усмехнулся, вслух произнес:

– Нет, рано мне венец терновый на главу примерять!

Любовь к Василисе, словно острая заноза, вошла в сердце. И вынуть эту занозу Иван был не в силах. Но обстоятельства вынуждали его к этому. Тяжело вздохнул, твердо решил: «Обаче, делать нечего! Завтра пораньше пошлю к Никите Мелентьеву нарочного. Пусть предупредит, что после поздней обедни к нему в гости пожалую! Господи, спаси и помилуй, не оставь меня в моем предприятии!»

Рванул ветер, зашумел в верхушках деревьев. И словно грозное предзнаменование, полнеба осветилось фиолетовою молнией, страшно грохнуло, и уже через минуту-другую началась поздняя осенняя гроза.

Над рекой Неглинной волокся сырой туман. Нудный дождь сбивал листья с берез и осин. В Рождественском монастыре отошла обедня. Прихожане, зябко кутаясь, спешили к родным очагам.

В доме стремянного Мелентьева, стоявшем на высоком берегу, по соседству с монастырем, было просторно, тепло, богато. Стены обиты узорчатым штофом, широкие лавки застланы, на полы мягкие ковры брошены. Вдоль стен – скрыни и сундуки, добром всяким набитые. Дубовый стол с резными ножками умелой рукой изографа расписан благостными картинами из Нового Завета.

И вот во дворе злобно зарычали, загремели тяжелыми цепями громадные псы. В предупредительно распахнутые ворота верхом въехал сокольничий Иван. С необычайной ловкостью соскочил с расшитого разноцветными шелками седла, бросил поводья конюшенному и стремительно взбежал по заскрипевшим ступеням крыльца.