Гражданство или подданство вражеской страны были самыми распространенными поводами для ареста и интернирования, хотя порой действия властей воюющих государств поражали нелогичностью. Так, родись В. Д. Набоков не от немецкой матери и русского отца, а от русской матери и немецкого отца, он тоже мог бы стать кандидатом на отправку в лагерь.

Впоследствии лагеря Первой мировой возродятся в еще более мрачном воплощении, и это непосредственно коснется семьи Набоковых. Впрочем, для России это будет не в новинку: карательная система в стране имела глубокие корни, сибирская ссылка вкупе с каторжным трудом веками были ходовым инструментом имперского правосудия. Правда, теперь людей будут арестовывать и годами держать в изоляции без права переписки просто как потенциально опасных противников режима.

Отгороженный от войны родительской заботой, поглощенный первой любовью, Набоков все-таки заметил появление в России концентрационных лагерей; позднее он опишет их в одном из ранних романов. Тогда мало кто оценил его внимание к этому историческому факту. Прошлое рассказчика надолго останется для читателей загадкой, ибо не успеет после окончания Первой мировой войны пройти и двадцати лет, как о лагерях забудут.

Любовь Владимира и Люси пережила угрюмую петербургскую зиму 1915 года благодаря редким встречам (когда им почти не удавалось побыть наедине) и стихам, которые продолжал сочинять Набоков. Весной Люся болела за него на футбольном матче, а летом в идиллической и привольной дачной обстановке их роман возобновился.

Набоков увековечил свою первую любовь, издав сборник посвященных ей стихов, – дерзкая попытка заявить о себе миру. Разумеется, не лишенная тщеславия. В ту пору многие подростки мнили себя новыми Пушкиными, но мало у кого находились деньги, чтобы заплатить издателю за первый шаг навстречу мечте.

В Тенишевке подобную заносчивость наверняка сочли не слишком демократичной. Преподававший литературу Владимир Гиппиус (тоже писавший стихи) устроил Набокову разнос, какого не выдержал бы даже самый уверенный в себе человек: он раздобыл сборник юного поэта, принес его на урок и высмеял перед всем классом наиболее личные романтичные строки. Позднее Владимир вспоминал, что книгу «растерзали те немногие рецензенты, которые заметили ее». Даже если эти отзывы Владимиру Дмитриевичу не показались убедительными, он вынужден был прислушаться к своему другу Иосифу Гессену, признавшемуся, что сборник его огорчил. Кузина Гиппиуса, Зинаида, слывшая недурной поэтессой, заявила отцу Набокова, что Владимир «никогда, никогда писателем не будет».

Тем летом в Выре Набоков виделся не только с Люсей, но и с приехавшим на неделю в гости двоюродным братом Юрием. Как-то раз в саду молодые люди придумали забаву с качелями: один ложился на землю, а второй раскачивался на доске, в самой нижней точке пролетая в нескольких сантиметрах над лицом лежащего. Сменяя друг друга, они учились подавлять страх, когда на них с огромной высоты с нарастающей скоростью неслись качели.

После они, как обычно, отправились на прогулку в деревню. Только теперь, шутки ради, поменялись одеждой. Юрий облачился в костюм из белой фланели с полосатым галстуком, а Владимир примерил юнкерский мундир кузена. Они сходили в село и обратно, а потом снова переоделись – мальчик-поэт и мальчик-солдат, отпрыски одной из самых многонациональных в мире культур, каждый на пороге своей неповторимой судьбы и славы.

На третий год войны в Париже умер дядя Рука. Канули в небытие его жалобы на сердце (оказавшиеся пророческими), щегольские трости, туфли на высоком каблуке, отцовская к нему нелюбовь и дядюшкина привязанность к племяннику Владимиру. Юный Набоков унаследовал загородный дом в Рождествено, семьсот десятин земли и состояние, которое делало его миллионером. По завещанию, составленному загодя, кое-что досталось также Ольге и Сергею, однако Владимира Дмитриевича вовсе не радовало, что на заносчивого сына внезапно свалилось такое богатство.