– Это вы их арестовали, господин Фред?

– Еще чего! Я не арестовывал их, во-первых, потому, что почти уверен, что они не имеют к делу никакого отношения, а потом…

– Что – потом? – с тревогой спросил Рультабийль.

– Потом… Да нет, ничего, – покачал головой Ларсан.

– Никаких сообщников не было! – выдохнул репортер.

Фредерик Ларсан запнулся и с интересом посмотрел на Рультабийля:

– Ах, значит, у вас уже сложилось мнение по поводу этого дела? Но вы же ничего не видели, молодой человек. Вы даже еще сюда не вошли.

– Войду.

– Сомневаюсь. Запрет вполне категоричен.

– Войду, если вы поможете мне повидаться с Робером Дарзаком. Сделайте это для меня. Мы с ним старые друзья – вы же знаете. Господин Фред, ну прошу вас! Вспомните, какую статью я написал о вас в связи с золотыми слитками. Шепните словечко господину Дарзаку, а?

Смотреть в эти секунды на лицо Рультабийля было очень забавно. Оно выражало такое жгучее желание переступить порог, за которым происходило нечто необыкновенное и таинственное, такая красноречивая мольба читалась во всех его чертах, что я не выдержал и рассмеялся. Улыбнулся и Фредерик Ларсан. Пока он, стоя за решеткой, прятал ключи в карман, я сумел его рассмотреть.

Ему было лет пятьдесят. Красивая голова с седеющими волосами, неяркий цвет лица, жесткий профиль, выпуклый лоб, тонко очерченные губы; щеки и подбородок были тщательно выбриты, небольшие круглые глаза пристально смотрели на собеседника, вызывая испуг и тревогу. Среднего роста, стройный, он был изящен, привлекателен и не походил на заурядного полицейского. В своем деле Ларсан достиг большого мастерства и знал об этом; чувствовалось, что ценит он себя достаточно высоко. Разговаривал он скептическим тоном человека, лишенного иллюзий. В силу своей необычной профессии он встречал столько преступлений, столько гнусностей, что было удивительно, как ему удалось, по выражению Рультабийля, сохранить «остроту чувств».

Послышался шум экипажа, и Ларсан обернулся. Мы узнали одноколку, на которой следователь и письмоводитель уехали с вокзала в Эпине.

– Послушайте-ка! – воскликнул Ларсан. – Вы хотели поговорить с господином Дарзаком? Пожалуйста!

К воротам подъехал в одноколке Робер Дарзак и попросил Ларсана поскорее отпереть выход из парка, так как он опаздывает на ближайший поезд в Париж. Тут он заметил меня. Пока Ларсан отворял ворота, господин Дарзак поинтересовался, что привело меня в Гландье в столь трагический момент. Я обратил внимание, что он чудовищно бледен, а лицо его искажено бесконечным страданием.

– Мадемуазель Стейнджерсон не лучше? – тотчас же спросил я.

– Лучше, – откликнулся он. – Быть может, ее спасут. Должны спасти.

Он не добавил «или я умру», но чувствовалось, что слова эти готовы сорваться с его бескровных губ.

– Вы спешите, сударь, – вступил в разговор Рультабийль. – Но я должен с вами поговорить. Мне нужно сообщить вам нечто чрезвычайно важное.

– Я могу уйти? – прервал его Ларсан, обращаясь к Роберу Дарзаку. – У вас есть ключ или отдать вам этот?

– Спасибо, есть. Ворота я запру сам.

Ларсан быстро направился в сторону замка, громада которого высилась в нескольких сотнях метров от нас.

Робер Дарзак, нахмурившись, выказывал признаки нетерпения. Я представил Рультабийля как своего доброго друга, но, узнав, что он журналист, Дарзак взглянул на меня с упреком, извинился и, объяснив, что через двадцать минут ему нужно быть на вокзале в Эпине, стегнул лошадь. Однако, к моему удивлению, Рультабийль схватил лошадь под уздцы, сильной рукой остановив маленький экипаж, и произнес фразу, лишенную, на мой взгляд, всякого смысла: