– Турул, – медленно произношу я, стараясь не вспоминать Вираг. – Полагаешь, он дарует твоему отцу силу подчинить себе Нандора? И даже положить конец войне?

Гашпар кивает. Его зубы стиснуты, и взгляд твёрд, словно кремень. Когда наши глаза наконец встречаются, кажется, сила воздействия изумляет нас обоих. Мои пальцы сжимают монету в кармане.

– Хорошо. Я пойду с тобой. Помогу тебе найти турула. Но тебе придётся сделать для меня кое-что взамен.

– Если ты поможешь мне найти турула, ты сможешь вернуться в Кехси целой и невредимой.

Качаю головой. Этого недостаточно.

– И никого не накажут за мой обман.

– Хорошо, – эхом отзывается Гашпар.

– Ещё кое-что, – добавляю я, чувствуя, как сердце бьётся сильнее. – Я желаю знать, что король делает с девушками и женщинами, которых забирает.

Гашпар сморгнул. Ноздри у него раздуваются, словно он собирается протестовать. Губы размыкаются, снова смыкаются. Несколько мгновений он даже не шевелится, но потом протягивает руку.

– Хорошо, волчица, – отвечает он наконец. – По рукам. Никто не причинит вреда ни тебе, ни твоей деревне. А когда мы найдём турула, я расскажу тебе, что происходит с язычницами, которых привозят в столицу.

Я вынуждена отпустить монету, чтобы взять его за руку. Хватка у него крепкая, а перчатки мягкие. Кто-то, наверное, зарезал новорождённого телёнка, чтобы перчатки получились такими мягкими. Когда я убираю руку, чувствую, что в складках на ладони осталась запёкшаяся кровь.

– Если не перевяжешь рану – последуешь за Пехти в могилу, – говорю я, и мой голос даже по мне звучит странно. Не хочу, чтобы он принял мою практичность за искреннее беспокойство.

Гашпар смотрит на три пореза на боку, потом снова переводит взгляд на меня.

– Так ты всё-таки целительница?

– Нет, – отвечаю я, стараясь не краснеть при очередном напоминании о собственной бездарности. – Но моя… Вираг научила меня перевязывать раны.

Он втягивает голову в плечи, вдруг резко выдыхает.

– Тогда ты могла бы помочь нам перевязать рану Пехти. Ты могла бы спасти его.

Хрупкое чувство товарищества, которое я, возможно, начала испытывать, оставило меня без следа.

– Зачем мне помогать спасать жизнь человеку, который пытался меня убить? И если уж ты не хотел, чтобы он погиб, – не нужно было отрубать ему руку!

– За измену полагается кара. – Голос Гашпара звучит тихо, низко.

– Эти твои мрачные заявления – совсем как у Вираг, – огрызаюсь я. – Тебе нравится быть настолько же драматичным, как столетняя ведьма-язычница? Мог бы вместо этого отрубить ему башку. Тогда б он хоть не страдал, а мне бы не пришлось на это смотреть.

Между нами повисает молчание. Гашпар делает шаг вперёд, и на мгновение я задаюсь вопросом, достаточно ли причин у него, чтобы не забыть о нашей сделке и не вогнать мне топор в спину. Но, прежде чем приблизиться ко мне, он сжимает кулак.

– Ты не понимаешь, волчица. Забрать руку Пехти было милостью, чтобы спасти и его душу, и мою. Теперь же он должен предстать пред судом Принцепатрия за своё преступление, а моя душа очернена его смертью.

Смотрю на него, разинув рот.

– Значит, тебя так тревожит судьба твоей души? Лучше заставить человека страдать, чем нести вину за его убийство? Ты прав… без меня в Калеве ты и дня не протянешь.

– Убийство – смертный грех, особенно убийство человека веры. – Взгляд Гашпара острый, словно наконечник стрелы. – Лучше ранить, чем убить, и лучше страдать, чем умереть без покаяния. Пехти никогда не отпустят грехи, и Принцепатрий накажет его в Подземной жизни.

Подавляю смешок:

– Но Принцепатрий не испытывает угрызений совести по поводу похищений волчиц. А привязывать меня к умирающему, заставлять слышать каждый его стон боли… ещё одна жестокость, не требующая покаяния.