Но Василий Иванович все не появлялся и не появлялся во дворе. Вот уже и Новый год прошел, и непривычно теплый февраль – самое время для прогулок! – перевалил за первую декаду, а знакомой, слегка согбенной фигуры я так больше и не увидел.

И вот вчера увидел эту скорую и подумал: не к Василию ли Ивановичу она приехала? И спросил об этом на выходе со двора у охранника, вышедшего покурить из своей будки.

– Это который фронтовик, что ли? – позевывая, переспросил охранник. – Так он помер, перед самым Новым годом. Вот так же скорая приезжала, только рано утром, как раз в мое дежурство. Да только зря – инфаркт у деда был – обширный, говорят, не откачали. А к кому в этот раз скорая приехала, я даже и не знаю…

Не скажу, что я был потрясен – мало ли пережил-перевидал смертей за свои шестьдесят три года, а эта была вполне ожидаема, – но очень опечалился. Вот еще одним участником великой, жестокой и кровопролитнейшей войны, стало меньше. И я, к великому своему сожалению, не успел написать о Василии Ивановиче при его жизни – о том, как он крутил баранку на фронтовых дорогах, под свист пуль и грохот разрывов снарядов и бомб.

Как рвали его тело осколки вражеского металла, но он, оправившись от ран, снова садился за руль, но уже другой полуторки (прежнюю, безнадежно покалеченную снарядом, списали). Как в мирной жизни он остался верен фронтовой профессии и наматывал на колеса машины десятки тысяч километров, развозя нужные для восстановления подорванного войной народного хозяйства грузы.

Как болели его раны и раскалывалась от ужасного гула и звона контуженная голова, когда менялась погода или когда кто его сильно расстраивал. Но он не мог валяться долго на койке – его гнали за баранку профессиональный долг и обязанность перед государством и семьей, которую надо было кормить.

И хотя не было моей вины в том, что я обо всем этом не написал в очерке про Василия Ивановича – так уж сложились обстоятельства, – все равно я чувствую себя перед ним виноватым. Простите меня, дядя Вася! И пусть хоть эти скупые строки послужат памятью о вас, славном воине и неутомимом труженике фронтовых и мирных дорог…

С Борисом Матвеевичем Едоминым я познакомился в конце 90-х, когда он пришел в редакцию окружной газеты «Эвенкийская жизнь» со своей проблемой – не решался вопрос предоставления ему жилья на материке как северянину с большим стажем. Мы вместе подготовили заметку о его мытарствах, и вскоре, после ее опубликования, Борис Матвеевич Едомин таки получил квартиру в Набережных Челнах, куда и уехал вскорости. А я еще первой встрече сразу обратил внимание на орденскую колодку на потертом пиджаке деда.

– Воевали?

– Было дело, – подтвердил Борис Матвеевич. Мы разговорились, в результате появились вот эти заметки.

Борис Едомин родился и рос в Ижевске, после шестого класса поступил в ремесленное училище, выучился на токаря. С начала войны работал на машиностроительном (на самом деле – оружейном) заводе №74, который гнал различные виды вооружения для фронта: винтовки, автоматы, пулеметы, пушки. Борис вытачивал на своем станке шпалеры – стальные заготовки для автоматных стволов. Когда потерял им счет, решил, что хватит только делать оружие, пора и самому пускать его в ход. Пошел в военкомат, откуда его направили в ШМАС – школу младших авиационных специалистов. А в 1944 году семнадцатилетний сержант Борис Едомин направляется в действующую армию – в полк дальней бомбардировочной авиации.

На вооружении полка были двухмоторные и двухкилевые ночные, снизу выкрашенные в черный цвет, бомбардировщики Ер-2. Экипаж самолета состоял из пяти человек. Борис Едомин был стрелком. Он помещался сзади пилотской кабины в специально оборудованном стрелковом гнезде с застекленным фонарем, из которого грозно выглядывал ствол 20-миллиметровой скорострельной турельной пушки с электроприводом. Кроме того, на вооружении Ер-2 было еще два пулемета. Одним словом, неслабый был самолет, если учитывать, что он сбрасывал на головы противника бомбы весом от центнера до полутонны.