Галочка скривила ярко накрашенные губы и обиженно захлопала ресницами:

– Извините, Макс, ой, Максим Олегович, я постараюсь…

– Ладно, Галина Николаевна, это вы меня извините. Я сегодня что-то плохо себя чувствую. Пойду к себе. Ко мне никого не пускать! Я занят!

Любимый рабочий стол принял его в свое блестящее отполированное лоно. Стол был гаванью, надежной пристанью, в которой Максим поспешил укрыться от всего, что мучило его последние дни: бессмысленной суеты, чужих взглядов, бесконечных звонков. Он сжал голову руками, стараясь успокоиться, пытаясь убедить себя в том, что стоит, как обычно выработать план действий, и все тотчас же выяснится, уладится и пойдет своим чередом, но сомнение уже поселилось в нем, и он вдруг почувствовал, что все безвозвратно потеряно, все изменилось, и никогда уже не будет так, как прежде.

Громко, нахально и надрывно зазвонил телефон.

* * *

Градов все время был занят: с раннего утра и до позднего вечера в его голове прокручивался план очередного дела, и все, что не касалось этих размышлений, все, что мешало и отвлекало от них, не удостаивалось его внимания. Казалось, он не замечает ни людей, окружающих его, ни города, который шумит за окном его офиса или машины, города, живущего своей жизнью – яркой и беспокойной.

Но он любил свой город. Возможно, он перестал замечать его красоту, но он всегда знал, что вне этого города, вне его улиц, площадей и скверов, он не смог бы существовать. Эти улицы, знакомые с детства, изученные до каждой трещинки, до последнего камушка, были необходимым фоном его жизни, а шум города – неумолчный, не стихающий даже ночью, – обязательным ее аккомпанементом.

Особенно он любил недолгие вечерние часы, когда рассеивается дневная говорливая толпа, воздух наполняется прохладой, и только-только начинают загораться окна в прямоугольниках домов и фонари на приумолкших ненадолго улицах.

Несколько минут – пока он шел к машине, и потом, когда медленно двигался в поредевшем потоке автомобилей, – были необходимы ему, давали возможность забыть об усталости, о дневной суете, не думать о том, о чем он думал всегда: о работе, о бесконечной череде дел: важных и очень важных. Вечера были тоже заполнены работой, и эти минуты являлись короткой передышкой перед тем, как снова начать думать, делать, обсуждать, уговаривать и договариваться. Он считал эти минуты лучшим временем за весь длинный, насыщенный событиями, день. И дорожил этим коротким отдыхом.

Не торопясь, он шел к машине, не торопясь, заводил ее, медленно отъезжал и так же медленно ехал, открыв окно и наслаждаясь вечерним прохладным воздухом, стараясь ни о чем и ни о ком не думать.

Так было всегда. Но сегодняшний вечер оказался безнадежно испорчен. Максим не мог не думать о странном телефонном звонке, заставшем его утром в офисе.

Голос был женский, неприятно высокий, почти визгливый.

– Алло, Максим Олегович?! Алло! Вы меня слышите?!

– Да! Говорите, я вас слушаю!

– Слушайте внимательно! Вам необходимо явиться в восемь часов вечера в Старый парк и ждать у пятой скамьи, – монотонно, словно по бумажке говорил женский голос. – Алло! Алло! Вы поняли меня?!

– Да, я все понял, одно мне непонятно – к чему все это? Парк, пятая скамья… Почему нельзя встретиться в нормальном месте, ну хотя бы…

– Алло! Алло! В Старом парке, в восемь вечера, пятая скамья, приходите, это в ваших интересах, от этого может зависеть жизнь … – в трубке раздались ненавистные, осточертевшие ему за последнее время, короткие гудки.

* * *

Старый, заброшенный парк на окраине города в это время года выглядел особенно неприветливо. Максим оставил машину у серых полуразрушенных ворот и по разбитой заросшей аллее направился в глубь парка.