– Что вы там рассматриваете?

– Да вот, странно, лицо молодого человека показалось знакомым… – Пан Казимир поставил фотографию на место.

– Это мой брат. Мы до войны в Киеве жили.

– Вон оно что… – Пан Казимир присмотрелся к штампу на фотографии: «Киев. 1915 г.». – А где сейчас ваш брат?

– Убили. Еще тогда, в шестнадцатом… – Лидия подала майору чашечку кофе. – А вас удивляет, что я русская?

– А почему это должно меня удивлять? Отнюдь… – Майор, смакуя напиток, отпил несколько глотков и попросил: – Расскажите что-нибудь о себе.

– Ну что я могу интересного рассказать? – Лидия мило улыбнулась. – Жили в Киеве. От революции впечатления детские, сумбурные. Но, как теперь понимаю, пострадали мы мало. Мой же отец – врач. Ну, перебрались в Польшу. У отца и сейчас практика, в Голобове. Это недалеко тут, километров тридцать… А я поехала учиться в Варшаву… Поступила в академию, на медицинский. Там встретила одного человека. Хирурга… Знаете, медички почему-то всегда влюбляются в хирургов. Даже в Закопане с ним ездила… И вот здесь, одна. – Лидия как-то по-особому тряхнула волосами. – А, что там… Вы лучше о себе расскажите. А то я успела про вас такого наслушаться…

– Выходит, обо мне тут уже все знают? – Пан Казимир картинно приподнял бровь. – А все же… Что именно?

– Ну, значит, что вы большой бонвиван… Еще все такое прочее… И еще кое-что… Впрочем, весьма лестное для меня… И что? Это все правда?

– Все!

– Не шутите так, прошу вас… – голос Лидии странно дрогнул, и все мучившее ее последнее время выплеснулось внезапной истерикой. – Я и сейчас слышу ото всех: Гжельский, Гжельский!.. А что говорил, а что делал? Как будто я виновата! А он, в последнее время только и говорил об ожидающем его переводе! И ни о чем больше! И вот, получил…

– О переводе? – быстро переспросил пан Казимир, но тут же спохватился и осторожно погладил локоть Лидии. – Ну успокойтесь, это вполне понятное любопытство…

– Куда понятнее, – Лидия подняла голову и, перехватив ладонь майора, сжала пальцы. – Служанка, и та последнее время интересуется, что из вещей мне Гжельский оставил, а на днях спросила, когда я к отцу поеду. Не иначе в квартире рыться начнет, убоина…

– А вы разве едете?

– Да, послезавтра…

От такой новости пан Казимир против своей воли подобрался и посмотрел на окружавшую его обстановку совсем другими глазами…

По весеннему времени «Шанхай» ожил. На его кривых улочках засновали обтерханные евреи, зашумели батяры[14], а по темным закоулкам закучковались криминальные типы. И как ни странно, всю эту наволочь объединяло нечто общее. Во всяком случае, ближе к вечеру все они дружно, как сельди в бочку, набивались в пивную Менделя.

Сегодняшний вечер тоже не стал исключением. Народу в пивной было полно. Все они орали, гоготали, хлопали друг друга по спинам, умудряясь при всем этом гаме еще о чем-то договариваться вполголоса. Сам Мендель, как всегда, царил за стойкой, отпуская шуточки, разливая пиво и в то же время остро зыркая по сторонам, наблюдал за происходящим.

Тем временем из общей толпы к стойке протиснулся Изя Пинхас – тощий невзрачный еврей с подбитым глазом. Мендель в обход других немедленно всучил ему кружку и доверительно поинтересовался:

– Пан Пинхас, что… Что-то не так? Или я предложил пану плохой гешефт?..

– О, разве я это говорил? – Изя тронул пальцем свежий синяк под глазом. – И вовсе нет… Кто сказал, что вещи пана Гжельского – плохой гешефт? Нет, это был бы хороший гешефт, чтоб мне не брать в руки пейсахувки[15]. Это, таки да, такой гешефт, что даже эти свинячьи бовдуры решили оставить его себе, хотя они, видит бог, ничего не смыслят в коммерции и поэтому чуть что пускают в ход кулаки…