В Обители это было единственное изображение Великого Светила в человеческой ипостаси, и Энасс и раньше частенько заходил туда, чтобы помолиться перед иконой, таким теплом веяло от неё, так по-доброму, сочувственно, смотрел Отец небесный на Солнечного монаха.

А когда он вживую увидел Пресветлого и понял, что Великое Светило, которому он с таким жаром поклонялся – фикция, придуманная Солнцеликим для спасения мира, а на иконе изображён людской бог Эйдэйлер, долго не мог простить отцу вынужденную ложь, но под конец понял, почему этот обман был необходим. И после этого в холодильне стал молиться не Солнцу, а Эйдэйлеру.

Вот и сейчас, отправляясь на неведомое задание, пришёл он попросить помощи у того, кому доверял безоговорочно.

Опустившись на колени перед иконой, едва освещаемой мерцающей лампадой, сел на пятки и долго молча смотрел на изображённый на иконе лик.

Наконец, выпрямился и тихо проговорил:

– Прошу Тебя, Пресветлый, направь меня на путь истинный, подскажи, что сделать я должен во славу Твою и для процветания Сэлларии. Помоги понять, где ложь, а где правда, кто друг, а кто враг. А я сделаю всё, что должно, клянусь Тебе в этом. И, если Тебе нужна моя жизнь, отдам её, не задумываясь. Благослови меня на служение, Пресветлый.

И увидел, как разгорается на иконе нимб, как светом озаряется лицо внимательно смотрящего на него бога. Почувствовал нежное прикосновение, словно кто-то ласково провёл по его растрепавшимся волосам, дотронулся до щеки, коснулся плеча. И услышал тихий голос:

– Благословляю, сын мой.

И тут же свечение погасло. Энасс постоял ещё немного, глядя на ставшее уже родным лицо, и вдруг понял, что очень хочет спать. Так хочет, что, если немедленно не уйдёт, заснёт тут же, в холодильне.

Усмехнулся: Эйдэйлер намекает, что нужно выспаться перед дальней дорогой. Неизвестно, когда ещё потом на мягком матрасе поспать придётся.

Встал, поклонился низко, и, пошатываясь от накатившей внезапно усталости, пошёл в келью.

Сэллария, Драконьи горы

– Можешь называть меня бабушкой, – с ходу заявила дерри Кэнтаррия, едва сели они в карету. – Ты согласен?

Вадим пожал плечами:

– Наверное.

– Я понимаю, – вздохнула Кэнтаррия. – Всё это очень неожиданно. Ты о нас и знать не знал. И мы о тебе – тоже. Иначе бы давно тебя нашли. Ты сердишься на нас?

– За что? – удивился Вадим.

– За то, что… не знаю. За всё сразу. За то, что по нашей вине тебе столько пережить пришлось.

Бабушка сидела рядом и держала его за руку, и от её прикосновения Вадиму было и приятно, и неловко одновременно.

Бабушка оказалась совсем не такой пожилой, как он представлял. Вполне себе симпатичная женщина. Будь он чуть постарше, мог бы за ней и поухаживать. И мысль, что ей в действительности уже больше трёхсот лет, казалась странной и нелепой.

Дверца кареты открылась и внутрь заглянул дер Энвэридан.

– Заходи скорее, – поторопила его Кэнтаррия, но тот взглянул остро на внука и спросил:

– Ты летать умеешь?

– Умею, – кивнул Вадим.

– Так, может, полетим? Быстрее доберёмся, чем в карете.

– Что тебе неймётся? – заворчала бабушка. – Мальчик устал, пусть отдохнёт.

– А ты за него не решай! – оборвал её муж. – Пусть сам скажет, что для него лучше: полчаса лететь, или четыре часа в карете трястись.

От мысли, что ему придётся четыре часа сидеть с незнакомыми родственниками в таком тесном помещении, Вадиму поплохело, и он торопливо ответил:

– Лучше лететь!

И тут же виновато взглянул на бабушку:

– Если вы не против, конечно.

– Лететь так лететь, – спокойно согласилась та. – Я тоже летать больше люблю.

И, подав мужу руку, вышла из кареты. Вадим выбрался следом.