– Коли на благо веры Христовой дела твои, чадо, то вот тебе крест, ни одна мука слова из меня не вырвет! – пообещал настоятель.

– Язык себе скорее откушу, нежели выдам, вот те крест, – осенил себя знамением инок Афиноген.

– Именем Господа нашего Иисуса, живот свой за грехи наши положившего… – перекрестился Никодим, – во славу Божию муки с радостью приму, но тайны его не выдам.

– Золото царское здесь, – достал боярин из-за пазухи тяжелый кошель. – Держи, отче. А это, – указал он на небольшой ларец, принесенный со струга, – это не казна, а реликвия греческая из древнего монастыря Афонского. Хрупкая она зело, и потому открывать шкатулку нельзя. Государь повелел мне сокровище сие вам на хранение передать. Дабы святостью своей она обитель вашу осеняла и возвышала, вы же молитвами своими ее силу чудотворную преумножали.

– Это честь великая для пустыни нашей… – начал было креститься с поклонами настоятель, но Басарга его остановил:

– Нет, отче, в руки ваши я ее не передам. Место для святыни христианской намоленной – под алтарем церковным[9]. Своими глазами увидеть хочу, как вы ее туда опустите. Никодим, топор я в сенях оставил, принеси.

Монах послушался. Боярин Леонтьев с помощью Афиногена отодвинул алтарь, Никодим поддел лезвием две доски, оторвал, раздвинул по бокам. Настоятель, прочитав полушепотом «Отче наш», перекрестился на три стороны, поднял ларец и опустил его вниз, на рыхлый песок. Поколебался, затем сместил левее, быстро вырыл ладонями ямку, спрятал сокровище в нее, сгреб песок обратно и разровнял, скрывая следы тайника. Монахи вернули доски обратно, присыпали щели трухой, после чего Басарга поставил алтарь на место.

– Забудьте о сем навеки, святые отцы, и на смертном одре тайну унесите с собой, – еще раз потребовал царский посланник. – Того достаточно, что государю секрет сей известен, и коли нужда великая в святыне возникнет, он сюда посланца пришлет либо сам за нею явится.

Он перекрестился, и монахи последовали примеру подьячего.

– И еще одно, отче, – вскинул палец Басарга. – Ты на деньги эти первым делом стены нормальные поставь. Чтобы при случае от набега татарского или иной беды отбиться можно было. Осенью проверю.

– Нам бы поперва сам храм обновить, милостивец! – взмолился настоятель. – Тес, вон, трескается уже по шатру. Пока бог от ливней затяжных хранит, так и ничего кажется. Ан в ненастье и капает уже в местах многих!

Боярин Леонтьев глянул на алтарь, на который в любой миг могла потечь вода, и смирился.

– Ладно, начинай с того, в чем нужда наибольшая. Но осенью все едино жди. За царской копейкой и святыней государевой приглядывать буду строго! – пообещал он. – Тайна сия отныне свяжет нас накрепко. Навсегда.

Монашеское угощение и вправду было скромным: щучья и лососевая печень, каша пшенная с судаком, паюсная икра, вязига в уксусе, белужьи языки да пироги с капустой, щавелем и маком, запивать которые пришлось обычным киселем. Ничего хмельного братия, похоже, себе не позволяла. Без пива и вина застолье не затянулось – и еще задолго до заката струг отправился дальше.

Через полчаса обитель скрылась за излучиной, на берегах поднялись темные непролазные сосновые леса – словно пытались доказать, что Трехсвятительская пустынь – именно пустынь и есть, жилья человеческого окрест не найти.

В сумерках путники уже привычно остановились на отмели, полувытащив струг на песчаный островок и выровняв по килю.

– Если кому охота, – уже засыпая, спохватился Басарга, – то брони и поддоспешники можно снять. Серебро царское мы монахам отдали, опасаться более нечего.