Лариса отвернулась от телевизора и вспомнила, как эти губы были плотно сжаты, как будто мамочка жалела для нее слова, только шевелилась изредка возле них брезгливая складка.

Когда Лариса закончила медицинское училище, отцу в пьяной драке проломили голову бутылкой, и он умер в больнице через три дня, не приходя в сознание.

Как-то она со всеми скорбными делами разобралась, помогли люди с работы, выбросила кровать отца, его немногочисленную одежду и стол, за которым собиралась пьяная компания. И вздохнула свободно. Показалось даже, что теперь начнется у нее новая, лучшая жизнь.

И как раз случился у них в городе какой-то кинофестиваль, на который приехала мамочка. Она давно уже вернулась из Штатов, и муж ее к тому времени умер, она успела даже побывать замужем за каким-то художником. Лариса как узнала про это, так и решила, дурочка, что это судьба. Обязательно должно произойти воссоединение семьи. И все будет хорошо. В общем, размечталась.

Тогда, конечно, не так, как сейчас, охраны особой мамочке не полагалось, но в гостиницу Ларису не пустили, даже номера телефонного не дали. Но пробрались они с подружкой на показ фильма, а после подошли к артистам, когда они автографы давали.

Ясное дело, мамочка ее не узнала. Откуда бы, если видела ее живьем только в младенчестве? А у Ларисы язык к гортани прилип, слово «мама» не выговорить никак. Еще бы, не привыкла ведь… Как выяснилось, все к лучшему оказалось, потому что подружка тут встряла – это, говорит, Лариса, она – ваша…

Надо мамочке отдать должное – мигом все просекла. Ларису за руку схватила, в щеку ткнулась – ах, милая, как тебя рада видеть! А сама шепчет – приходи вечером ко мне в гостиницу, а тут не болтайся. И ушли они все. А к Ларисе один такой скользкий типчик подскочил с фотоаппаратом. Кто вы, да откуда Людмилу Ионовну знаете?

Еле отвязалась от него Лариса и в гостиницу пошла уже одна, без подружки. Мамочка дверь открывает в халате, но полностью накрашенная, смотрит неприветливо. Губы сжала, как будто для Ларисы и слов ей жалко. Номер большой, двухкомнатный. На столе фотография стоит – две девочки, дочки ее. Хорошенькие, разодетые в пух и прах.

А Лариса вдруг свое отражение в большом зеркале увидела и обомлела. Джинсы вытертые, свитерок китайский, волосы висят, как неживые, под одним глазом тушь дешевая размазана.

И подглядела в зеркале Лариса мамочкин взгляд. Брезгливый такой, досадливый – дескать, вот неприятность некстати возникла.

Тут позвонил кто-то, мамочка поговорила на повышенных тонах, потом трубку бросила. И посмотрела колючим взглядом, бросила вопрос какой-то, как, мол, живешь? Никак ее не назвала – ни дочкой, ни по имени. И Лариса ее мамой ну никак назвать не может. Еле выговорила, что отец умер и теперь она живет одна. Мамочка вышла на минутку в спальню и выносит оттуда две бумажки зелененькие. Сунула их Ларисе и говорит, что ей вообще-то некогда, время все расписано по минутам, сейчас срочно уходить нужно на прием в Дом кино. А завтра она уезжает.

Ты, говорит, сейчас иди, да не болтай там с журналистами, кто ты да что. И между делом за дверь ее выпихнула. Лариса стоит в полном обалдении, потом деньги в руке увидела – двести долларов мамочка не пожалела. Сунула, чтобы отвязаться, как будто не родной дочери, а побирушке вокзальной. А какая разница? Только в количестве денег. Да разве Лариса за этим приходила? Она в глаза матери поглядеть хотела и спросить, за что же та ее из своей жизни выбросила? И ладно бы вообще детей не любила, так нет, родила двух дочек, любит их, балует… А на Ларису ей и слова ласкового жалко.