Столь радикальный рационализм заставляет вспомнить о системе Б. Спинозы. Метод изложения своей «Этики» он так прямо и называет геометрическим. Каждый раздел в этом его главном труде начинается с набора определений и аксиом, за которыми идут пронумерованные теоремы. Так что вся обширная книга представляет собой сплошную дедукцию, складывающуюся из длинной череды «математически строгих» рассуждений. Но Спиноза в своих построениях целиком и полностью держится в рамках аристотелевской логики, ядром которой выступает силлогистика, немецкая же философская классика настойчиво ищет пути ее обновления и комментируемая нами работа заходит в этом направлении дальше всех других, не исключая и «Науку логики». Силлогизм или рассуждение с тремя терминами покоится на отношении подчинения общему частного, благодаря которому делаются выводы от первого ко второму, а с помощью отрицательных суждений возможны выводы и от второго к первому. Только тем, кто не изучал логику, надо знать, что в чистом виде силлогизм встречается исключительно редко, потому что в наших рассуждениях нам удобно его сокращать, оставляя часть всего рассуждения лишь подразумеваемой. И часто бывает, что силлогизм вкраплен в рассуждение в произвольном порядке, так что сначала высказан, допустим, вывод, потом в виде подкрепляющих доводов посылки и все это перемежается привходящими замечаниями. Короче говоря, силлогизмы, как и большая часть умственных операций, в обиходных беседах пускаются в ход полуинстинктивно и встречаются чаще всего в переплетении с другими видами умозаключений. Их экспликация в чистом виде обычно требует специальных усилий.

Как бы то ни было, но упомянутый геометрический метод Спинозы не создает особых трудностей для ознакомления с его «Этикой». Про гегелевский же метод развертывания системы такого сказать ни в коем случае нельзя и именно потому нельзя, что, начиная с Канта, аристотелевская или школьная, как он ее называл, логика выглядит в глазах его наследников слишком несовершенным орудием познания и они стремятся ее пополнить неведомыми дотоле способами строить рассуждения.

К числу таких обновлений и обновлений весьма серьезных надо в первую очередь отнести уже упомянутую соотносительность, сознательное использование которой для логических операций началось с Фихте. Вместо отношения подчинения по объему основой для умозаключений становятся отношения противоположностей. Левое предполагает правое, там, где есть преступник, там есть и потерпевший, добро кажется немыслимым, там, где не знают зла, счастье очень трудно мыслить себе как одно безоблачное блаженство, так что не существует ничего несовместимого с ним и не приходится преодолевать противодействие. Противоположности, короче говоря, взаимосвязаны, между ними возможны какие-то логические взаимоотношения, они могут даже в некотором смысле оказаться отождествимыми. Правда, такие отношения между предметами рассматривались также и Аристотелем в «Категориях» и отнюдь не бегло, но у него мы не находим стремления выработать на их основе особый логический прием. Встречается также и инстинктивное употребление соотносительности в произведениях всех эпох, чаще всего дабы украсить изложение парадоксальными фразами и хлестко закрученными оборотами.

Именно из того и проистекает первейшая и самая бросающаяся в глаза трудность с постижением «„Феноменологии“, что предпринятая ее автором грандиозная затея дедуцировать, наподобие Спинозы» всю систему знания везде и во всем опирается на этот способ рассуждения в те времена еще только полуинтуитивно постигнутый его творцами, к тому же, оказалось, и не столь действенный, как это им хотелось. Больше всего и чаще всего в нескончаемой череде дедуктивных операций мелькает в качестве их логической основы диалектика субъекта и объекта, если пользоваться современным (а не гегелевским) языком. Хорошо известная в философии обоюдная зависимость предмета и направленного на него сознания приводит к тому, что в гегелевской «Феноменологии» одно и то же может выступать то как сознание, погруженное в предмет, то как предмет, погруженный в сознание. Иной раз даже и в одном предложении предмет оказывается и формирующим знание, и формируемым им, хотя, конечно, не в одном и том же смысле. Они попеременно уточняются, заставляя каждый раз (в результате «проделанного опыта») иначе оценить сопряженную сторону, так что каждый раз шаг за шагом совершенствуется и познавательная способность, и уточняется предмет в широком смысле слова, пока не дойдет до стадии абсолютного знания и будет достигнут последний мыслимый предел. Целые длинные абзацы порой сплошь заполнены непрерывными «движениями» и «отрицаниями» и в результате рождается «некоторый познавательный опыт», передвигая познание на новый уровень. И мы должны со всей отчетливостью подчеркнуть, что далеко не все в таких построениях однозначно и доказательно, как хотелось бы создателю этого обширного и оригинального труда. Нечего и думать проследить за ходом мысли на каждой из нескончаемого ряда логических звеньев. В очень многих случаях однозначно можно понять только канву рассуждения – от чего оно отправляется, к чему приходит. Аргументация же в каждом огтдельном шаге может быть и натяжкой, а иной раз и просто непонятной. Не следует забывать, что методика дедуктивного развертывания системы философского знания не нашла продолжателей ни у почитателей Спинозы, ни у почитателей Гегеля. Да и у самого прославившегося тогда автора она была по сути дела отброшена в поздних работах.