предмете в ходе его все более глубокого постижения, а об изменении самого предмета, поскольку для него как объективного идеалиста внешний мир существует независимо от нас и навязывает нам представления о себе. Предмет поэтому сам раскрывает свои моменты, сам указывает на другие предметы, сам подвергает себя отрицанию, сам сливается с знанием о себе и так далее. При этом, конечно, вовсе не предполагается, будто предмет наделен глазами и сознательными намерениями. То, что он сам раскрывает себя, надо понимать в том смысле, что его суть можно теперь раскрыть из одних только присущих ему внутренних оснований, так сказать изнутри. В том же случае, когда он раскрывается полностью или частично извне, тогда он объявляется раскрытым пока еще только «для некоторого иного». Стадия «в себе и для себя» пока еще не достигнута.

Особо надо сказать о так называемом абсолютном знании, к которому приходит в конце концов «Феноменология». Речь идет о таком знании, которое охватывает как внешний, так и внутренний мир, образуя возвышающуюся над ними еще одну сферу. Подобное структурирование всей предметной области того познания, которое должно привести к универсальной науке о последних основах бытия, указав одновременно пределы и возможности чисто философского знания о боге, свободе и бессмертии, приобрело принципиальное значение сначала в критицизме Канта. Затем и онтология Фихте включает в себя наряду с Я (внутренний мир) и не-Я (внешняя природа) также и абсолютное Я, которое должно было синтезировать то и другое. Также и у Шеллинга общая структура бытия и последовательность их рассмотрения аналогичны. Только будучи объективным идеалистом, он начинает с анализа не-Я на стадии натурфилософии, затем на стадии трансцендентального идеализма обращается к Я и после этого берется за анализ абсолюта. Надо сказать, эта последняя часть философских исканий Шеллинга представляет собой самое слабое звено всего его философского наследия. Недаром в размышлениях на эти темы у него ушло чуть ли не полвека, полвека раздумий и сомнений. В конечном счете он не нашел ничего лучшего, как объявить абсолют или бога раздвоенным на темное начало и светлое. Изрядно затасканная еще древними богословами разных религий эта неказистая идея подверглась остроумной корректировке в учении Гегеля об абсолютном знании. Его мировой дух или мировой разум, приступая в лице человека к изучению внешнего мира, поначалу и в самом деле видит в нем только что-то чуждое себе, враждебное и темное. Однако, углубляясь в сущность даже явлений неорганической природы, он обнаруживает там за нагромождением случайностей закономерность и гармонию, а уже у самых низших из растений вроде мхов и лишайников можно увидеть даже зачатки организации и целесообразности. Тем более общественные институты, многие из которых кажутся навязанными согражданам и чужеродными, на деле при углубленном анализе обнаруживают свою полезность и необходимость. Напомним, что у него даже война представляется чем-то не просто неотвратимым, но и даже разумным, стало быть, выполняет какую-то так или иначе полезную для всех функцию. Также и преступник в изображении Гегеля, когда совершает незаконные деяния, тем самым не просто противопоставляет себя обществу, как обычно говорят, а отделяет себя от самого себя. Будучи изобличенным и изолированным, возвращается к самому себе; его своеволие сохраняется, но оно обуздано силами общества и примирено с собой. Преступник, стало быть, в принципе сам одобряет направленные против него действия сограждан как осуществляемые и от его имени тоже, но, конечно, при справедливом правосудии и разумных общественных порядках.