– Да это-то всё понятно… Вот только я это всё ненавижу!

– Ненавидишь?! Но почему, Джек?!

– Да потому, что меня убивает всё это удушающее однообразие здешней жизни! Скажи, вот как ты оцениваешь наше пение в соборе?

– Чудесное пение! Божественное пение!

– Да? А мне оно часто кажется каким-то дьявольским! Эхо моего собственного голоса, отражаясь от сводов, как будто издевается, как будто хохочет мне в лицо! Наверное, ни один монах, который десятилетиями гнул тут колени в молитве, не испытывал большей скуки, чем я! Но даже он мог немножечко развлечься, выцарапывая чёртиков на деревянных сидениях скамей. А что остаётся мне? Процарапывать их на своём сердце?!

– А я-то думал, Джек, что ты нашёл своё место в жизни… – пораженно говорит Эдвин Друд, смотря с тревогой на своего старшего товарища.

– Да знаю я… Все так думают.

– Конечно, все! – соглашается Эдвин. – И даже Киска мне так говорила!

– Когда это она такое сказала?

– Тогда ещё, в прошлый мой приезд. Ну ты помнишь – три месяца назад.

– А что именно она сказала?

– Ну только, что она занимается теперь с тобой музыкой, и что ты просто рождён для своей профессии.

Младший из собеседников поднимает глаза на портрет. Старший же и так не спускал глаз с них обоих.

– Что ж, дорогой мой Нэд, – говорит потом мистер Джаспер, кивая с какой-то мрачной решимостью. – Значит, придётся мне покориться судьбе, если уж я оказался таким рождён. Да и менять теперь что-то было бы уже поздно… Но пусть это будет наша с тобою тайна.

– И я свято её сохраню, Джек.

– Я рассказал это тебе потому, Нэд…

– Я знаю. Потому, что ты любишь меня и доверяешь мне так же, как и я тебе. Потому, что мы с тобою – лучшие друзья. Вот тебе моя рука, Джек!

И так они стоят – рука в руке, глаза в глаза – а мистер Джаспер продолжает:

– Я рассказал тебе это, Нэд, чтобы ты знал: даже такой скучный, закопавшийся в своих нотных бумагах человек, как твой дядюшка-хормейстер, может порою о чём-то мечтать, чего-то хотеть добиться, быть неудовлетворённым судьбой, работой, всем своим существованием…

– Я это понял, Джек.

– И ты это не забудешь?

– Ни за что, Джек. Разве я выгляжу человеком, который может забыть то, что ему с такой добротой доверили?

– Хорошо. Пусть это послужит тебе предостережением.

Отступив на шаг, Эдвин недоумённо вглядывается в лицо Джаспера, пытаясь постичь смысл его последних слов. Потом с чувством отвечает:

– Я, конечно, пустоголовый и легкомысленный парень, Джек, и мало что видел в жизни. Я ещё молод, я ещё наберусь опыта, но даже тот, который я уже имею, подсказывает мне – от всей души подсказывает! – как благородно с твоей стороны это было: раскрыть передо мной свою душу, чтобы предостеречь меня ввиду грозящей мне опасности.

Мистер Джаспер вдруг каменеет лицом, и в фигуре его проступает такое напряжение, что он, кажется, забывает даже дышать.

– Конечно, я заметил, Джек, – продолжает меж тем Эдвин Друд, – что тебе это нелегко далось. Я же видел, что ты и на себя не был похож, что ты совсем другим стал. Конечно, я знал, что ты очень ко мне расположен. Но что ты, можно сказать, принесёшь себя в жертву ради меня – нет, к этому я готов не был.

Мистер Джаспер безо всякого видимого перехода становится вдруг снова подвижен, переводит дыхание, улыбается и облегчённо машет рукой.

– Нет, Джек, не отказывайся от своих чувств, прошу тебя! Я нисколько не сомневаюсь, что то нездоровое состояние души, которое ты мне с таким жаром описал, причиняет тебе боль и переносится тобою очень тяжело. Но, Джек, я уверен, что нет никакой опасности, что это состояние когда-нибудь передастся и мне. Ты же знаешь, что я-то нахожусь совершенно в другой ситуации! Ты же знаешь, что не пройдёт и нескольких месяцев, как я заберу Киску из школы и назову своею женою. Что потом мне предстоит работать инженером на Ближнем Востоке, и что моя жена вынуждена будет отправиться туда вместе со мною, хочет она того или нет. И пусть мы с нею иногда ссоримся – что и не удивительно, учитывая всю скуку нашей заранее решённой помолвки – мы с нею замечательно поладим, когда оно у нас дойдёт до дела. Как поётся всё в той же балладе, Джек: