Постояв напротив театра, Люба медленно перешла дорогу. Отошла от касс метров на десять, там продавали квас из бочки. Взяла стакан. Квас был теплый, но вкусный. Пах ржаным хлебом. До революции так пахло на кухне у поварихи Катюши в их квартире на Молчановке, так пахла вся усадьба на чистейшей речке Рожайке. Любонька тогда была совсем юная и все ждала, ждала с упоением, когда приедет он – красавец, Генерального штаба подполковник Вагнер. Человек с немецкой фамилией и совершенно русским лицом – широкоскулый, с носом картошкой и веснушками. А плечи! Косая сажень – это про него. Взрослый, почти на двадцать лет старше ее, он никогда не казался ей старым. Так заразительно, весело, как мальчишка, смеялся от счастья, когда видел ее. Всегда смеялся, и это не казалось ей глупым. И сама она хохотала и бежала ему навстречу, а старая строгая гувернантка фрау Грета, учившая когда-то и его – Германа, когда он был маленьким красивым мальчиком, сдержанно ругалась и по привычке грозила пожаловаться «фатеру» на свою давно выросшую ученицу…

Люба внезапно разозлилась и раздраженно вернула стакан противной тетке в грязном переднике, но дальше пошла так же не спеша. Несмотря на то что уже спускался вечер, жара только-только начала спадать. Выпитый квас забурлил в порах, выступая липким потом на коже. Пришлось остановиться, чтобы переждать эту неприятность. Любовь была рада этому – она никак не могла найти предлог не идти туда, куда не могла не идти. Теперь просто необходимо хоть пару минут постоять в тени огромного старого ясеня, собраться с духом, пока кожа не высохнет и не станет снова бархатистой, как в юности, когда можно было беззаботно хохотать. Как тогда, на Рожайке. Сколько лет прошло. Жизнь прошла… Но, если бы не пропавшая навсегда беззаботность во взгляде и появившиеся жесткие складочки у рта, можно было бы сказать, что Люба совсем не изменилась с тех пор. Выглядела она и сейчас прекрасно. Даже сегодня, несмотря на то что шла с работы, куда полагалось прибывать в длинной юбке, обязательно в чулках и блузе с воротом. Она всегда подбирала себе одежду так, чтобы подчеркнуть еще и не думавшую увядать красоту. Потерявшая слишком многое из того, что было ей дорого, пережившая две войны, родившая ребенка в разгар ужасных событий, эта тридцатипятилетняя женщина сумела не только дочь поставить на ноги, но и полностью сохранить свою внешнюю привлекательность, подчеркнутую заграничными вещами: японскими чулками, немецкими туфельками, французскими духами, японским же шелком блузы – и затейницей-портнихой Анной Ивановной. Главным в этом наборе, конечно, были деньги. За ними и надо было идти в этот богопротивный дом с вечным запахом рыбы.

Миновав консерваторию, Любовь сразу же уловила его – еще только накатывавший в теплом летнем воздухе запах застоявшейся, несвежей воды, ила и тухлой рыбы. «Господи, как же они ее в такую жару продают?» Люба быстро выдернула из сумочки надушенный платочек (передал из Дрездена дальний родственник дядя Федя: «Философ – выслали, повезло же человеку!»), прибавила шагу и повернула за угол. Подъезд. Навстречу открылась дверь, и вышел высокий человек с худым лицом, в черном костюме, с пустым погрохатывающим бидоном в руке. Испуганно глянул на Любу, успокоился и, слегка поклонившись, отправился в сторону Воздвиженки. «Хорошо, хоть не с пустым ведром», – подумала она, ступая в полумрак коридора и поворачивая к деревянной лестнице на второй этаж. Остановилась у квартиры номер семь. Медленно протянула руку к звонку. На двери и под звонком не было обычных для Москвы указаний, кому из жильцов и сколько раз надо звонить. Жилец здесь был только один, несмотря на то что весь дом был уплотнен еще в Гражданскую. На двери сохранилась медная табличка с уже полустертыми буквами «Эбергардт Иван Федорович, доцент юриспруденции». Едва пальцы Любы коснулись звонка, дверь распахнулась сама.