Но почему-то отец ещё больше боялся мышей. Раз в два года мы с ним рыли большую яму и «хоронили» содержимое наполнившейся помойки. И вот среди мусора я нашёл мышиное гнездо со слепыми голыми мышатами. Положив в стеклянную банку весь выводок этих розовых и беспомощных тварюшек, я решил показать «богатство» задумавшемуся о чем-то отцу. Я только протянул ему эту банку…. Он дико закричал и отпрыгнул метров на пять, никак не меньше, и уже замахнулся лопатой, не помня себя…. Я понял, что дело нешуточное и выкинул злосчастных мышат в яму, на верную погибель. Как-то даже не договариваясь, мы об этом случае никому не рассказывали.

Отец никогда меня не бил. За всю жизнь ударил только один раз, но очень впечатляюще и за дело, никак не связанное с порохом, капсюлями, взрывами и испорченными патронами к его ружью.

***

Я лежу в чуме.

Подстреленная жизнь неспешно покидает ненужные части тела.

Оказалось – выносимо.

В этом последнем прибежище я вспоминаю своего деда. До сих пор не могу понять: почему он не стал бичом? После возвращения из лагеря он целый год не мог устроиться на работу. Но не спился и не стал «вольной птицей», когда ни дома, ни семьи, и вообще ничего, кроме собственных рук. А вот Дим Димыч, хоть и не сидел, но выбрал именно этот путь. Почему?

К моменту нашего знакомства Димыч уже десяток лет безуспешно выбирался в родную Пермскую область, но денег хватало только до Иркутска. Сразу после промысла он сдавал меньшую часть пушнины приёмщику Валере. Тот буквально обнюхивал каждую соболью шкурку. И головой он дёргал, и носом шмыгал совсем не зря. Эвенки, считавшие добычу соболя далеко не самым важным занятием, даже и не пытались обмануть приёмщика. А если это случалось, то Валера быстро их разоблачал и стыдил, как нашкодивших детей. Но русские охотники ухитрялись зашивать шкурки, разорванные даже пополам, да так чисто, что почти не оставалось следов, снижающих оплату их труда. Эти мужики могли бы озолотиться на починке женских капроновых чулок или колготок. Особенно в те времена, когда достать их было сложнее, чем поймать соболя в Африке. Никто, конечно же, не рвал соболей специально. Но бывало, что азартные собаки хватали подстреленного зверька и тащили в разные стороны. При этом обмусоленная соболья шубка рвалась на брюшке. Или некоторым чудакам просто не терпелось вывернуть пересохшую шкурку мехом наружу, чтобы прикинуть, на сколько же она «потянет» в рублях и копейках. Ума не хватало подержать шкурку на морозе, а потом занести в зимовьё: и выворачивай её на доброе здоровье. Иногда охотнику приходилось незаметно вырезать «лысину» у соболя, попавшего в капкан и подстриженного мышами. Подготовка пушнины к сдаче – это процесс…

Дима «дорабатывал» шкурки, как и все уважающие себя охотники, с помощью чистого питьевого спирта, специальной расчёски, ваты и банки маринованных огурцов. Из меха с помощью расчёски, ваты и спирта вычёсывалась засохшая кровь, смола и прочая гадость. Шкурки становились пушистыми, и с ними было уже просто жаль расставаться за те копейки, которые платило скупое государство. На доработку уходило не меньше трёх дней, но огурцов обычно хватало. Опохмелившись рассольчиком, Дима сдавал соболей и уже знал точно, сколько денег получит за пушнину, сколько и у кого можно перехватить, пока не выплатят основную сумму. Большая часть соболей оставалась в заначке, на всякий случай. Где хранились шкурки и сколько их там – об этом известно только хозяину.

Перед отъездом в отпуск, Димыч позволял себе отдохнуть и, как он говорил, «немного попить». После промысла охотников не загружали работой. Четыре месяца подряд они были привязаны к провонявшим приманкой зимовьям, к далёкому лаю собак, к бесконечной лыжне от капкана к капкану. Мужиков тянуло к собольим шкуркам, от которых исходил сытный запах свободы и больших денег. Свободу и каторгу между собой никто не связывал, потому что насильно никого в тайгу не гнали. Даже наоборот, попасть на промысел мог не каждый – привязывало многое: жёны, дети, хозяйство, дрова, сено, коровы, то да сё.