– Идите, я вас не задерживаю.

– Но я не могу вас оставить здесь одного. Это запрещено.

– А я не могу прервать свою работу. Когда всё прогляжу, тогда и уйду.

Я переворачиваю страницу скоросшивателя, давая понять, что разговор окончен. Дама ещё некоторое время топчется у порога, затем тяжело вздыхает, возвращается на своё рабочее место и нервно швыряет сумку на подоконник. До меня доносится скрежет телефонного диска.

– Аллё, мама, я сегодня задержусь. … Да нет, ничего не случилось. У нас тут полиция объявилась. Что-то ищут. … Не знаю, может и до утра.…

Действительно, одинока. Семейные в первую очередь звонят супругу.

Я затыкаю уши, чтобы не отвлекаться на её болтовню, и продолжаю просматривать списки, для верности проговаривая шёпотом каждую встречающуюся фамилию:

– Сидорчук, Потанин, Елисеева, Прохоренко…

Четвёртый час утра. Я сижу на почте уже почти сутки. Я безмерно устал. Голова ходит кругом, спина ноет, веки слипаются. Но вместе с этим меня переполняет ощущение счастья. Ведь я нашёл то, что искал. Я не зря потратил столько времени. Здановский действительно отправлял Троекурову бандероль. И не одну, а целых две. Первую в марте, после испытаний генератора, вторую в начале июня, ровно за неделю до своей смерти.

Я бужу прикорнувшую на диванчике хранительницу архива, сообщаю, что закончил, после чего подвожу её на такси домой и еду к себе.

Быстро подкрепившись тем, что находится в холодильнике, я ставлю будильник на семь, заваливаюсь на кровать и закрываю глаза. Сон приходит моментально…

Цапко и Орлов задерживались. Дисциплинированно явившись к девятичасовой оперативке, мы с Сергеем и Димой узнали от дежурного, что наше начальство будет только к обеду. Зильберман предпочёл отправиться домой, благо он жил недалеко. Мы же с Чурсиным, недолго думая, проследовали в ДГБэшную столовую. Наполнив подносы тарелками и усевшись за стол, мы завели речь о вчерашнем дне.

– Сколько провозился? – спросил я Сергея, имея в виду его работу на телефонной станции.

– Почти до полуночи, – ответил он.

– Обнаружил что-нибудь?

– Обнаружил. За последние месяцы наш высокочтимый убитый несколько раз общался с Киевом. Угадай, кому он звонил.

– Что тут угадывать? – усмехнулся я. – Троекурову.

– Верно, ему. А у тебя какой результат?

– Аналогичный.

И я поведал ему о своих находках.

– Судя по объёму и весу, в этих бандеролях были бумаги, – заключил Чурсин. – Вряд ли наш покойный старикан сподобился отослать бывшему ассистенту коробку конфет.

– А может и сподобился, – пошутил я. – Может Троекуров до безумия любит воронежские конфеты. Прямо, жить без них не может.

Мы рассмеялись. Мой напарник оглянулся по сторонам и, убедившись, что рядом никого нет, наклонился к моему уху.

– У тебя не создаётся впечатление, что за нашим привлечением к работе этого ведомства скрывается что-то другое, нежели банальная потребность в кадрах? – прошептал он.

– С чего ты взял? – вскинул брови я.

– Ну, посуди сам. Всю эту «оперуху» они могли бы выполнить и без нас. То, что у них не хватает людей – это ерунда. Всё у них хватает. Им определённо зачем-то надо, чтобы её проделали именно мы. У меня такое ощущение, что мы пешки в какой-то игре, истинного назначения которой мы не знаем.

Я пожал плечами…

Цапко был хмур. Пепельно-бледный оттенок его лица наводил на мысль, что случилась какая-то неприятность, и неприятность весьма крупная. Уж слишком угрюм был наш «куратор». Уж слишком отчётливо просматривались в нём признаки подавленности.

Рассеянно выслушав наши с Чурсиным доклады, Цапко откинулся в кресле и задумчиво забарабанил пальцами по столу. Понурый вид Орлова словно вторил ему в унисон. В воздухе явственно витала тревога. Мы, затаив дыхание, выжидательно смотрели на наших начальников.