Ночь стремительно вытесняла из леса остатки сумерек, словно фитиль в керосинке закручивала. Федот принялся торопливо заготавливать дрова. Из-за постоянной приморской сырости в чащах мало топлива, пригодного для ночлежного костра, и всё же, несмотря на запоздалую остановку, он успел натаскать под пышную ель сносных валёжин. Пока разрубал полусухие стволы и ветви на чурки, оборудовал стоянку, варил и ел ужин, в прорехах крон засверкали звёзды.

Покончив с делами, он снял сапоги, развесил вблизи огня пропотелые портянки, осмотрел натёртые ступни и расслабленно вытянулся на синтетическом коврике у дымного костра. «Дровишек бы ещё… но как-нибудь дотяну до рассвета…», – устало отметил Федот и неспешно переключился на созерцание окружающей обстановки. Еловые ветви над головой да несколько близстоящих деревьев в бликах костра, за которыми громоздилась беспроглядная темень, – вот и всё, что удалось ему рассмотреть. Он попытался отыскать на тёмном небосводе знакомые созвездия, но увидел сквозь лесную завесу только разрозненные мерцающие точки. И всё равно, наслаждаясь тишиной и новизной обстановки, подумал о них: «Сколько таинства! Такие маленькие, но так огромны, так далеки, а указывают путь. Неподвижны, но мчатся неведомо куда, излучают свет, но, возможно, уже мертвы… И дают возможность ощутить себя одновременно глупцом и мудрецом, нищим и владыкой. А главное, успокаивают Душу, исцарапанную в бестолковой людской суете».

В отдалении треснул сучок. Федот мигом слетел с Небес на Землю и обратился в слух.

В то время, когда в Зорком Глазе зарождался бродячий ген, девственные леса кишели саблезубыми опасностями. Чтобы сохранить этот ген для Федота, Предку необходимо было остерегаться кровожадных страшилищ. Так в нём появился ещё один ген – ген страха. Федот, правда, не затрясся от страха, поскольку знал, что сучок может треснуть под безобидным зверьком или ночной птицей. Однако из-за того, что зрение в темноте слепо, а нюх рядом с едким дымом и вовсе не «видит» дальше носа, слух становится единственным «зрячим» органом, но он не может определить причину тревоги…

В той стороне, где треснуло, вдруг вспорол тишину протяжный рёв изюбря. «Наверно, метров триста-четыреста. Неужели костра не чует?» – удивился Федот. На призыв изюбря отозвался издалека его сородич. Застонала ночная птица. «Сова, наверное…» Обитатели тайги, притихшие на время, пока обустраивалась стоянка и раздавался стук топора, вернулись к своей привычной жизни.

Изюбри поочерёдно, то страстно и протяжно, то отрывисто и требовательно, ненадолго прерываясь, пели песни, в которых слышалась сила, нагулянная на сочном разнотравье лета. По характеру и отдалённости звуков Федот насчитал трёх солистов. Больше других ему понравилась песнь ближнего, и не потому, что его было лучше слышно, а за то, что выводил он свои арии вдохновенно, с припевами. «Сосед-то мой не хуже Шаляпина выводит», – наслаждался Федот необычным концертом.

Как любой человек, замурованный в бетонные стены, а потом вдруг отпущенный на волю, Федот растворился в волшебстве таёжной ночи. Он впитывал звуки и шорохи, плывя в ночной тишине, и сливался в единый организм с лесным пространством. Ему казалось, что он ощущал, как в бесконечном покое таится неутолимая страсть, как осторожность соперничает с отвагой, а беззащитность граничит с сокрушающей мощью; чувствовал, как в этих противоположностях переплетаются судьбы обитателей леса. С него будто спали одежды, которые мешали отличить прикасание тёплой женской руки от давки в общественном транспорте. «Надо же, всего то день ходу – и другой Мир. Нет, нельзя отрываться от Природы», – думал он, утопая в необычных ощущениях.