***
Но даже в полуфимических этих условностях безусловная данность, жизнь, а с нею осознаваемый тобой этот мир куда-то канет. Останется – память. Пусть даже на облаке. Память о страхе, горечи, жажде. И только там, в памяти, станет всё это иным, отстоявшимся и отлившимся уже в настоящих очертаниях и формах, а не только в полупризрачных, зыблемых страстями силуэтах. Они и на облаке не исчезнут.
Но если когда-то виделись в болезненном, лихорадочном состоянии переживания, пережёвывания ситуаций, и не столько психикой, разумом, сердцем, сколько жадностью, жирностью, плотью, то память опрозрачнивает их. Отформовывает, выстраивает.
***
Память свежее жизни.
***
Вспомнилась детская коллекция камней, намытых из увитого травой изумительного арыка, светло и весело, с радостным даже подхохатыванием и подскакиванием на земляных бугорках бежавшего сверху, с вершин ледниковых гор через весь город, в самые его низы, а потом выбегавшего в бескрайнюю степь и там умолкавщего, уходящего в знойную, растрескавшуюся от солнца глинозёмную почву, выпивающую его без остатка.
А по самому городу он ещё звонко журчал по песочку, по разноцветным, то матовым, то искристым галечкам. Отчётливо помню, как они светились, эти волшебные камушки, переливаясь в воде, как тускнели потом, вынутые из воды, подсыхали на солнце, покрывались грустными трещинами…
***
Грусть прошла. Я вспомнил отца.
***
И вспомнилось оттуда, из потемневших уже глубин, подёрнутых мягкой тафтой сумерек, как она зачаровывала, предвечерняя тишина детства! Как рассказывали, рассевшись гурьбой на кирпичиках вокруг тёплой дворовой трубы, уходяшей из недр кочегарки в небо, как травили, а то и зловеще понизив голос выпевали друг другу страшные сказки, жуткие истории! Считалось, а даже и выходило на деле – кто страшнее загнёт, тот и главный, тот в авторитете.
Как они завораживали и мучили, страшные детские игры! Жмурки, прятки, кондалы… другие, полузабытые, а то и вовсе забытые. Древние жестокие игры. В их подоснове – дегенерировавшие заклинания, ритуалы, бывшие когда-то обычаями и верованиями взрослых, а со временем отошедшие к детям.
Овечьи ужасы детской, скукоженной, запуганной всеми страхами мира души… они не замирают до конца. Проступают с годами из баснословного былого, навсегда угнездившегося в сердце, так и не осознанного, не осветлённого разумом. Не обезвреженного светом…
Или сила ужаса шла изначально, и осталась навеки, как незапамятные мамкины песни, страшные песни на ночь? Чем сильнее напугаешь, тем скорее заснёт «проклятущее» дитя…
***
На пальцах,
Впеpевалочку,
Костяшками,
Суставами
Стучит,
Идёт pогатая
Коза,
Игpает медными
Глазами —
С баламутами,
С малыми pебятами
Игpает —
И глядит…
И боязно, а веpится…
(Пути земли немеpяны,
Отцами поутеpяно,
А у детей – в pуках!)
Волчок – косой и сеpенький,
Соpока – воpоватая,
Коза – ну, та pогатая,
Та – стpасть! – о двух pогах,
К воpотцам пpитулится, и
Зовёт детей, копытцем им
(Костлявым, как сучком, —
Мол, никому!) загадочно так
Делает, покачивает,
И блеет дуpачкам
Пpо мамку с молочком,
Щекочет их и бьёт по щекам.
(Боpодка – недожёвана,
Глаза – смеются! – жёлтые —
Молочным кулачкам…)
Щекочет их и бьёт по щекам.
…а всё-таки мамкой бывала она.
Менялась, а всё оставалась одна,
По-волчьи говоpила,
По-птичьи целовала,
Давала молока и пшена…
А кашку ваpила,
А хлеб воpовала,
И пахла – как пахнет над домом луна…
А след под луной у окна,
А тени следов пpи луне,
(Рожок и еще pожок),
А боpода не стене,
(Шажок и ещё шажок —
В смятении, в полусне…)
Сон.
Уплывают тени.
Пальцы на пpостыне…
***
…бежевые слоны шуршали в жёлтых листьях. В крохотных, почти игрушечных чащах. Было страшно, что они их разрушат, словно кукольные домики, эти осенние хрупкие чащи. Но нет, – шуршали, сквозили, как тени в детстве, отброшенные от огня.