Но самым главным для судеб Европы была часть договора, которая разделила сферы влияния: Франции – Западная и Центральная Европа, России – Северная и Южная Европа.

Александр подписал договор. Россия могла расслабиться и свободно вздохнуть.

В этот же вечер Наполеон написал письмо в Париж, обожаемой Жозефине, в котором сообщал: «Друг мой, я только что виделся с императором Александром; я им крайне доволен, он гораздо умнее, чем обычно считают. Он – герой романа. У него манеры самого любезного из парижан… Но просто доверять ему нельзя, он – византиец».

Александр, счастливый от сознания, что он добился мира с Наполеоном, тоже не преминул сообщить об этом в Петербург. Прежде всего – матери, императрице Марии Фёдоровне: «К счастью, у Бонапарта при всем его гении есть уязвимое место – тщеславие, и я решил пожертвовать своим самолюбием во имя спасения отечества». На следующий день – любимой сестре Екатерине, категорично возражавшей против заключения мира с Наполеоном: «Бог спас нас: вместо жертвоприношения мы даже с некоторым блеском вышли из опасной ситуации».

Свежим августовским предрассветным утром 1807 года поручик Михаил Фонвизин с подорожной по личной надобности трясся в бричке по старому Московскому тракту в направлении на Боровск. Он находился ещё под впечатлением проводов и всевозможных напутствий, которыми его нагрузили в родительском доме в Староконюшенном переулке Москвы. Осталась позади Калужская застава. Ещё сохранявшаяся ночная прохлада понудила его закутаться в плащ и надвинуть форменную фуражку до самых бровей. А в голове всё звучал голос матушки Екатерины Михайловны просившей его непременно поцеловать за неё маленькую Наташу.

– Это не ребёнок, – говорила она при этом, – это чудо из чудес.

Михаил скептически улыбнулся.

Пара холёных лошадей легко катила бричку. Экипаж мягко, усыпляюще покачивался на рессорах и кучер на козлах подрёмывал, иногда встряхиваясь и украдкой оглядываясь через плечо на барина. Но тот ничего не замечал, поскольку вскоре и сам задремал.

Слева солнце поднималось всё выше. Михаил проснулся от душного жара, излучаемого кожаным верхом брички. Он спешно откинул его и с наслаждением обратил лицо к ветерку, несущему с ближних лугов запах травы, ещё не просохшей от ночной росы. Иногда дорога пересекала поля пшеницы или жита и тогда склонённые под собственной тяжестью колосья касались колёс экипажа. На жнивье дремали суслоны с нахлобученными на них снопами, похожие издали на дородных деревенских баб. Но в основном дорога вилась среди лесов и, казалось, деревья по сторонам дороги прислушиваются к звукам, доносящимся от брички. Они зачастую подступали так близко к экипажу, что ветками касались его.

Возница обернулся.

– Барин, – сказал он, – места здесь, похоже, самые разбойные. Хорошо бы пистолеты держать наготове.

– Бог милует, – спокойно отозвался поручик.

В лесной глуши едва удалось разминуться со встречной почтовой каретой.

От этих дебрей, от упругого воздуха родных полей на душе у Михаила стало так хорошо, так спокойно и благостно, что ему захотелось чего-то эмоционально возвышенного, и он обратился к кучеру:

– Григорий!

– Чего, барин? – спросил тот, обернувшись.

– Спой что-нибудь. Будь любезен.

– А чего спеть-то?

– Что-нибудь широкое, как долина, по которой мы едем.

Григорий взглядом окинул окрестности, задержал взор на синеющем вдали слева от дороги окском плёсе, заломил шапку на затылок и затянул:

Уж как пал туман на синё море,

А злодейка-тоска в ретиво сердце;

Не сходить туману с синя моря.

Уж не выйти кручине из сердца вон.